маленькая головка чудотворного Иисуса повернулась вверх и он взглянул на меня. У меня вырвался крик, я хотела вернуть рисунок, но он уже медленно тонул, и мне стало жутко от страшного предчувствия: я ощущала, что мое счастье тонет вместе с ним. Вскоре после этого офицеры, которые вели расследование, ушли, и мы спокойно продолжили наши обычные дневные занятия.

Путь домой прошел без происшествий. Единственным, что нас тревожило, были военные сводки, которые передавали по радио. Вацлав практически весь день сидел в шезлонге, внося поправки во вторую редакцию своей системы записи движений. Обычно я приносила ему чашку крепкого мясного бульона и новости. Однажды я рассказала ему, что в России власть захватили местные Советы и Ленин и Троцкий, который вернулся на родину три дня назад, сформировали правительство. Вацлав даже плохо знал, кто они такие, и заметил, что это странно с их стороны — дать власть тому, кто всегда жил вне России. Ни я, ни он не знали, что это на самом деле означало для нашей страны и для всего мира.

В этом путешествии мы вели себя сдержаннее, чем когда-либо, и ни с кем не знакомились, потому что наши друзья из Рио предостерегли нас относительно некоего г-на Р., бельгийца, который находился на этом же корабле.

Этот господин, правду говоря, всеми способами старался приблизиться к нам. Обычно он проводил время в баре или играл в карты; его жена прекрасно одевалась. Нам сказали, что он — один из владельцев магазина «Лаклош» — лучшего ювелирного магазина в Буэнос-Айресе.

Приехав в Европу, мы сели в Южный экспресс и проехали через Испанию. На французской границе мы должны были сделать пересадку. Тут нам понадобилось много времени, чтобы пройти паспортный контроль. Мы не хотели толкаться в очереди, по этой причине пропустили время посадки и только успели увидеть, как г-н Р. машет нам рукой, чтобы мы поторопились. Наши и его места были в одном и том же спальном вагоне. Что нам было делать? Следующий экспресс отправлялся только через два дня, мы решили провести это время в местной гостинице и стали искать свой ручной багаж. Носильщик, у которого были наши вещи, должен был ждать нас на платформе, но его нигде не могли найти. Никто не знал, где находится наш багаж; после лихорадочных поисков нам сказали, что этот носильщик закончил свое дежурство и вернулся к себе домой, а это по другую сторону границы. Я заплакала: «Мои драгоценности!» — и бросилась к начальнику станции. Он ничем не мог помочь. Вернуться обратно через границу было невозможно. Обыскали станцию, но напрасно. Я провела мрачный день, оплакивая свои жемчуга и очаровательные рубины, сапфиры, все браслеты и кольца, которые подарил мне Вацлав: все это пропало.

На следующий день носильщик вернулся с дежурства и сказал нам, что положил наш багаж в наше купе на экспрессе, считая, что мы догоним поезд. Я не удержалась и крикнула ему: «Дурак!»

«Видишь, фамка, ты должна была нести коробку с драгоценностями в руках, — сказал Вацлав. — В любом случае, эти материальные вещи не важны. Подумай о тех, кто теряет своих мужей, своих детей на войне».

Но все эти слова не могли меня утешить. Начальник станции считал, что начальник поезда велел выгрузить наш багаж на следующей станции, но я сама думала, что вещи были украдены носильщиком.

Однако на следующий день мы сели в медленный поезд до Парижа и спрашивали о своем багаже на каждой станции. После ужасного пути длиной в сорок часов и в купе, полном возвращавшихся из отпуска солдат, мы, наконец, приехали в Париж. Никаких следов нашего багажа. Но Вацлав сказал только: «Фамка, вещи пропали, не думай об этом больше. Понимаешь, ты бы не волновалась, если бы не обращала внимание на такое».

Но я стала волноваться сильнее, чем когда-либо прежде, после того, как попыталась найти следы г-на Р. и обнаружила, что парижский «Лаклош» не имеет связи с носящей это же название фирмой из Буэнос-Айреса. Теперь все мои подозрения были направлены на г-на Р. — и оказалось, что я была права. Только он не украл багаж, а просто оставил его на хранение в конторе службы спальных вагонов до нашего приезда в Париж!

Когда мы подъезжали к Лозанне, Вацлав был полон радости. Он почти побежал в тот санаторий, где находилась Кира. Она сидела на кровати и, казалось, была почти такой же большой, как игрушечный медведь, которого Вацлав подарил ей перед отъездом из Испании. Он схватил ее в объятия и стал танцевать с ней по комнате, а Кира закричала от счастья. Удивительно, насколько этот ребенок изменился в то мгновение, когда Вацлав вошел в комнату, — почти так, как будто они были две части одного организма, разделенные и постоянно желающие снова слиться в одно целое. Иногда я почти чувствовала себя посторонней в их отношениях друг с другом. Они оба были русскими по самой своей основе: в них было то, чего мы, европейцы, никогда не сможем постигнуть. Они очень легко приспосабливались к самым разным обстоятельствам — к радости, к печали, к роскоши, к лишениям.

После недавнего горького опыта мы поняли, что всякая связь с Дягилевым и его труппой прекратилась навсегда. Их идеи и идеи Вацлава теперь сильно отличались. Дягилев желал по-прежнему создавать сенсационные кубистские и футуристские балеты, а Вацлав, хотя очень верил в акробатику как вспомогательное средство для танца, не видел в ней конечную цель и не желал, чтобы балет в будущем пошел по пути мюзик-холла. Вацлав очень восхищался такими танцорами, как Мити и Тилио, но не представлял их себе в атмосфере балета. Он утверждал, что балетных танцовщиков и танцовщиц нужно обучать акробатике для того, чтобы дать им больше власти над собственным телом. Дягилева интересовало только настоящее, а Вацлава — также и будущее.

Мы решили поселиться и тихо жить до конца войны где-нибудь, где Вацлав сможет сочинять. Вацлав мечтал вернуться в Россию, устроить там себе дом, организовать школу и художественную лабораторию, которые он так желал создать. Он думал также иметь жилье в Париже, чтобы быть в курсе западных идей; притом он обожал Париж. Он уже проектировал наш будущий дом в России и в нем — отдельные комнаты для Киры, расписанные русскими художниками, обставленные маленькой мебелью, где все было бы рассчитано на ум ребенка. Теперь он попросил меня найти подходящее место для того, чтобы ждать конца войны. Мы устали от гостиниц, и в конце концов я