– Мы скоро уедем, – возразил Гварилья. – Пока мне деваться некуда. Мы живем наверху, так что на работу мне ходить не нужно. Пройдут месяцы, прежде чем они доберутся до нас, а если они придут, я скажу им, что это не я, а мой кузен. Что-нибудь придумаю. Они увидят мою ногу.

– Тебе нужны деньги?

– Мне всегда нужны деньги, но только те, которые я сам зарабатываю. Я узнаю, когда они придут, потому что первым возьмут Фабио.

– Почему?

– По алфавиту. Адами раньше Гварильи. Он работает на соседней улице, между моей мастерской и пиццерией, в кафе на углу. Медали не носит, потому что слишком молодой и знает, что с ним этот фокус не пройдет. Его интересует только одно: оприходовать англичанок, которые приходят в кафе.

– Ему бы понравились американки. В Америке много женщин, хотя он, возможно, этого и не знает.

– Не такой уж он и тупой, Алессандро, просто он красавчик. Ему лицо затеняет мозг, если ты понимаешь, о чем я. Пока его не взяли, я могу спать спокойно. А если за ним придут, есть место под землей, где я могу провести несколько дней.

– Катакомбы?

Гварилья кивнул.

– Там, наверное, тебя начнут искать прежде всего.

– Они боятся. Спускаются туда, лишь когда их гонят офицеры.

– Откуда ты знаешь?

– Я там бывал. Алессандро, как минимум десять тысяч дезертиров живет сейчас под городом.

– Их выкурят. Количество не спасает. Это слишком большой куш, чтобы пройти мимо.

– Ты не знаешь катакомб. Там тысячи входов и выходов. Под землей Рима больше, чем на земле.

– Как они питаются?

– Через рот.

– Да ладно тебе.

– Воруют. Убивают коров и овец, которых находят на полях… тоннели уходят далеко за городские стены. Им помогают люди, такие как я.

– Я собираюсь вернуться, – признался Алессандро.

– Тебя расстреляют.

– Только не сейчас, – возразил Алессандро.

– Из-за этого прорыва?

– Именно.

– Теперь они будут расстреливать столько людей, что им не хватит пуль, – не согласился с ним Гварилья.

– Нет. После перегруппировки им потребуются живые.

– Ты чокнутый.

– Не хочу, чтобы за мной пришли, когда я буду сидеть у постели отца. Он болен. Его это убьет. У меня такое странное чувство, что он будет жить, если я скажу правду. Поэтому я собираюсь сказать ему, что должен вернуться, и вернусь.

– Как видишь, – в голосе Гварильи прозвучала нотка горести, – даже согласившись с тобой, я не смогу ничего сделать.

– Знаю.

– Но ты прислушаешься к моему предупреждению, так?

– Он, возможно, и легкомысленный, но он для меня важнее твоего предупреждения, и он заслуживает шанса на спасение.

– Тот еще шанс.

– Это будет его решение.

– Естественно, это будет его решение. И он пойдет с тобой. Он так молод и так глуп, что пойдет. Они возьмут вас обоих и поставят к стенке.

– Возможно.

Гварилья подошел к детям, которые играли у жаровни.

– Посмотри на них. Я знаю, для тебя они, наверно, не так прекрасны, как для меня…

– Они прекрасны, – перебил его Алессандро.

– Нет, – настаивал Гварилья, – не такие они и прекрасные, но для меня, Алессандро, лучше них никого нет. Я этого не знал, пока не увидел их. Странное дело, как только ты теряешь веру, у тебя появляются дети, и жизнь начинает снова.

Девочка подняла голову.

– Папа, папа! Когда ты сделаешь мне еще одну лошадку? – спросила она.

– Я буду вспоминать о тебе, – с этими словами Алессандро ушел. Гварилья запер дверь и повернулся к детям.

* * *

К тому времени, как Алессандро добрался до кафе, облака рассеялись, и небо синело до самого горизонта. Хотя стало жарко и солнце слепило глаза, в кафе царили прохлада и полумрак, так что официантам приходилось щуриться, когда они смотрели на улицу через большие окна. Посетителей было еще мало, но кофеварки уже пыхтели, как паровозы. Они сверкали начищенной медью, бронзой и сталью, а резервуары наполняла кипящая под давлением вода, готовая выплеснуться в армии чашек, стоявших рядом с армиями блюдец и бригадами сверкающих ложек. Под стеклом расположились торты и пирожные, на мраморных прилавках между сахарницами и молочниками – мраморные подносы с поленницами бутербродов с маслом. Ароматы кофе, пирожных и горячего шоколада бились друг с другом в воздухе, точно истребители. Все, что могло сверкать, сверкало. Вода булькала, официанты, в основном старики, выстроились вдоль стойки из красного дерева с медной отделкой в ожидании наплыва клиентов.

Восемь пар глаз следили за каждым движением. Если кто-то поворачивался на стуле, человек с полотенцем на согнутой руке тут же возникал рядом, чтобы выполнить любую прихоть посетителя. Официанты читали мысли. Могли предугадать, остановится велосипедист у кафе или проедет мимо, и что он или она закажет.

Когда Алессандро вошел под навес, пожилой официант шепнул человеку, стоявшему за стойкой:

– Один горячий шоколад, очень черный, очень горячий и три бутерброда с маслом.

– Чай и два бутерброда, – высказал свою версию бармен, и они поспорили.

Фабио уже выходил из дверей. Этого хватило, чтобы понять, что пришел друг Фабио, и о споре забыли. Как бы то ни было, оба знали, что не пройдет и часа, как в кафе набьется столько народу, что не услышишь собственного голоса.

– Хорошо выглядишь, Алессандро. Мы прорвались! – Фабио склонился над меню, словно объяснял что-то посетителю, которого видел впервые.

– Ты можешь присесть? – спросил Алессандро.

– В принципе?

– Я про сейчас.

– На мой коксикс?

– Чего?

– Глютеус максимус? Обтуратор интернус? Пириформис?[59]

– Что на тебя нашло?

– Я теперь интеллектуал.

– Зачем это?

– Нынче женщины предпочитают интеллектуалов, особенно женщины с большой грудью, поэтому пришлось стать интеллектуалом.

– Правда?

– Будь уверен.

– И можешь поддержать беседу о Платоне и Джордано Бруно?

– Это мужчины.

– А как насчет Малларме?