– Вероника рассказала, что нас объявили террористами, а детей – нашими заложниками. А это значит, вас могут арестовать, даже отобрать у вас Леру… У вас с собой документы – ваши и Лерины?

– Да, – кивает Андрей, – я всё забрал из палаты, я больше не хотел туда возвращаться… Но неужели вы думаете, что там, снаружи, такие… такие нелюди?

– Не знаю, – говорю я. – Допросить вас они точно захотят, а уж насколько по-человечески поведут себя… Скорей всего, они озлоблены тем, что им приходится торчать здесь… Но это еще не все, на вас могут налететь журналисты… Если, конечно, полицейские их не отгонят… В общем, там может быть очень плохо.

– Но как же?.. – растерянно говорит Андрей. – Мы не можем здесь оставаться. Бог знает, сколько продлится эта осада и что будет, если начнется штурм. А Лера и так уже натерпелась, – тихо прибавляет он. – Надо хоть похоронить ее спокойно.

– Да, понимаю, – говорю я и тут же вспоминаю про выход через подземелье. Если Ника смогла там пройти, то и Андрею с Лерой можно попробовать. Поднимаю на Андрея глаза. – Будьте здесь. Я скоро вернусь. Может быть, что-то придумаем… Пойдемте, Марек, – обращаюсь я к ксендзу.

– Храни вас Бог, – говорит Марек Андрею.

Несколько секунд Андрей смотрит на него с непонятным выражением. Наверняка мать Леры рассказала ему про тот «ужас», когда ксендз причастил Леру католической гостией…

– Вы скажете Зосе, что Лера умерла? – наконец спрашивает ксендза Андрей.

– Да, пан, – печально кивает Марек. – Як я могу то утаич?

– Помолитесь вместе с ней о Лере…

Смотрю на Андрея и впервые вижу слезы в его глазах – почему-то только сейчас.

– Помолитесь, – повторяет он. – Они так хорошо дружили…

– Да, пан, – опускает голову ксендз. – Будзем молич…

Мы выходим в большой коридор. Марек прощается со мной низким поклоном, с рукой, прижатой к груди. Он знает о моем прещении и понимает – на что я решился…

Иду искать Веронику…

За последние дни хоспис очень изменился. Теперь в каждой палате живет по семье. Большинство палат открыты, но из дверей в коридор попадает мало света, потому что окна зашторены. В полутьме сестры и врачи катят штативы с капельницами и столики с препаратами по обычным маршрутам. Но к коридорному движению теперь прибавились родители, несущие ведра с водой, подносы с тарелками, кастрюли и чайники, окутанные паром.

Электрические печи на кухне не работают, так что пришлось реанимировать столетние дровяные печи. Из-за нечищеных труб они дымят ужасно, и дым тянется из кухни, висит под потолком большого коридора. Вместо дров в печах горят истории болезней из медицинского архива, который копился здесь со времен холерных и тифозных эпидемий… Каждая семья готовит еду самостоятельно, хотя, по-моему, разумнее было бы выбрать мам-поварих, чтоб они готовили на всех. Но, видимо, договориться об этом мамы не смогли. Трех печей на всех не хватает, так что приходится готовить по графику. Запасы продуктов иссякают, и Костамо собирается вводить нормы выдачи. Холодная вода – единственное, что нам не посмели отключить, но греть ее приходится на тех же трех печах, так что по горячей воде – отдельный график. Персонал в бытовые вопросы не вмешивается – врачам и сестрам хватает своих забот. Самая удивительная перемена произошла с Яковом Романовичем – он больше ни на кого не орет, не обращает внимания на беспорядок и даже терпеливо обходит в коридоре гирлянды сохнущего белья.

Осадное положение больше всего по душе детям. Родители с ними теперь круглые сутки, мамы пекут вкусные оладьи, а после того, как из хосписа ушло больше половины детей, освободилось много игрушек…

Только Дину Маратовну все это раздражает.

– У нас теперь прямо общага какая-то! – ворчит она.

Самым трудолюбивым в поредевшем коллективе хосписа оказался Александр Павлович. Он не только дежурит как медбрат, но еще и кашеварит для коллег. Иван Николаевич помогает ему на кухне, а большую часть времени проводит в компании швабры и тряпок, поддерживая чистоту в коридорах, на кухне, в туалетах. Почему-то к нему все относятся с особой симпатией, только и слышишь – Ванечка да Ванечка. А меня несказанно радует, что я больше не вижу прежней паники в его глазах, хотя боль, которая так его пугает, конечно, никуда из хосписа не ушла и даже стала как бы более общим, публичным делом. Крики и плач из палат слышны громче, потому что родители, несмотря на просьбы врачей, не всегда закрывают двери, если их детям становится плохо. И тогда Иван Николаевич подхватывает швабру и ведро и, съежившись, семенит в другой конец коридора, но теперь это – наибольшее проявление его малодушия.

В общем, осадная жизнь наладилась у нас каким-то естественным, анархическим образом… Я чувствую общее настроение – какую-то нервную наэлектризованность, которая прорывается то вспышками истерического веселья у мам, то мелкими кухонными ссорами. Но при этом соседи бегут к чужому ребенку, если ему стало плохо, а его мать отлучилась на кухню. Люди делятся друг с другом последним – будь то припасенная шоколадка или чистая наволочка…

Я как будто заново открываю для себя этих людей, удивляюсь запасу их душевных сил. Конечно, все понимают, что наш протест обречен, что он едва ли заставит власть пойти на попятную. И все равно – так лучше, чем просто покорно ждать неизбежного. Так их любовь и сострадание уже не кажутся бессильными и бесполезными. И главное – наконец-то они освободились от стыда за свою беду. Этот стыд – плод первобытного предрассудка, ложного убеждения, что скорби и болезни посылаются людям в наказание за грехи. Тысячи лет больных и калек сторонились, презирали, гнали из храмов – не только опасаясь заразы, но и потому, что это ведь сам Бог явил свою немилость к ним, и, значит, они Ему неугодны. Вот и эти родители чувствовали себя изгоями, от которых мир отвернулся, как от прокаженных. А теперь, у последней черты, они оказались среди таких же изгоев и, не стыдясь, делятся своей бедой друг с другом… «Блаженны плачущие, ибо они утешатся». Я всегда понимал эти слова буквально – что плачущие здесь получат утешение в Небесном Царстве. Но вот я вижу утешение плачущих слезами других плачущих. Вижу сердца, открывающиеся для чужой беды. И при этом – о чудо! – беда не тяжелеет и боль не умножается, наоборот – становится меньше и легче. Может быть, растворяется в сострадании, а может, понемногу испаряется при этом горестном обмене – как испаряется «доля ангелов» из горького вина… И что же? Значит, кусочек Небесного Царства возможен даже здесь – в нашем «филиале ада»?..

Но мир с готовностью поверил, что здесь сосредоточилось все черное и злое, а теперь еще и непокорное, сеющее опасную заразу своеволия – сейчас, когда мудрая власть призывает к сплочению… А главное – миру надоело бояться какого-то невидимого, неуязвимого врага. Мир хочет войны с бедой и рад, что неприятель наконец материализовался и теперь есть на ком выместить злобу и страх.

Мы идем по большой галерее: Ника, отец Глеб и мужчина с мертвой девочкой на руках. И я – позади всех. Мы с Никой несем свечи. А отец Глеб – факел, пропитанный лампадным маслом и спиртом.