Оставалось только молиться о спасении Вероники. И мы молились – буквально ночи напролет. Но я-то привычен к долгим молитвам, а вот Иван Николаевич… Прошлой ночью я видел: он что-то бормочет, стоя на коленях, а сам спит. И, как я разобрал, бормочет уже не молитвы, а какие-то стихи… Только под утро мы уходили из храма, чтобы немного поспать, – я к себе в ризницу, а Иван Николаевич – в подвал, где он ждал Веронику. Он был уверен, что если она вернется, то только через тайный ход. И вот так и случилось – Господи Боже, слава Тебе!..

Но теперь очень скоро мы все можем оказаться там, откуда чудом вырвалась Вероника. Или даже в местах похуже… То, что видно сквозь щели зашторенных окон, не радует: вокруг хосписа все больше полицейских и гвардейцев. Вчера я видел и угрюмых парней – вроде тех, что сорвали нашу пресс-конференцию. На их черных футболках красовалась славянская вязь: «Слава Христу! Смерть антихристу!» и какой-то дикий символ – полураспятие-полусвастика. Один из этих парней, вероятно, заметил движение штор в окне и тут же, совсем не по-православному, выставил в мою сторону руку с оттопыренным средним пальцем.

За тем, что творится вокруг хосписа, следят наши дозорные: Слава, двое его друзей и несколько мужчин из числа родителей. Слава даже придумал сделать зеркала на палках, чтобы скрытно выглядывать из окон, потому что всерьез опасается снайперов… Ох, вот до чего дошло!..

Встаю с лежанки. Кусочек неба в узком оконце ризницы еще не начал светлеть – значит, совсем рано. Шарю на полке, нахожу зажигалку. Даже что-то простое делать одной рукой непривычно и странно. Зажигаю огарок свечи… Ох, что за беспорядок в моей ризнице! С прошлой субботы – с приезда Владыки – здесь всё вверх дном. Иподьяконы превратили ризницу в склад и, уезжая, оставили страшный кавардак. А у меня руки так и не дошли прибраться. Точнее – не руки, а рука. Конечно, и одной уцелевшей руки хватило бы. Но я лишь повесил на место мои фелони, да и то не по порядку… В Вербное воскресенье я отслужил последнюю литургию. А вечером пришел указ о моем прещении[28], и больше я не служил. Так что эти фелони теперь непонятно когда еще мне понадобятся. А судя по гневу, которым горели глаза Владыки, – уже никогда.

Надеваю подрясник, с трудом пропихивая забинтованную кисть в узкий рукав. Давно бы перешел на мирскую одежду – на какие-нибудь брюки и свитер, да только нет у меня мирской одежды. Впрочем, и слава Богу! Я ведь хоть больше и не поп, но все еще монах… Труднее всего надеть пояс. А без пояса монаху нельзя. Долго, безуспешно вожусь с пряжкой, пока не начинаю злиться. Сажусь на лежанку, стискиваю зубы…

Что я вообще делаю здесь? Пытаюсь утешать словами? Но боль – настоящая физическая боль – словам не подвластна!.. Задолго до того, как я познакомился с Вероникой и узнал о ее даре, я страстно желал обладать чем-то подобным. Завидовал святым целителям. Но понимал, что с моей стороны было бы великой дерзостью набиваться в чудотворцы. И все равно, глядя на страдания детей, молил о таком даре… Но теперь я больше не смею мечтать о нем. Потому что вижу, чем приходится расплачиваться за него Веронике, вижу, как она тает день ото дня, вижу в ее глазах тень бесконечной муки, на которую она себя обрекла… А я? Отважился бы пойти на эту голгофу? Или я не в силах победить страх перед болью?.. Всего лишь – страх перед болью?.. Если так, на что мне сетовать? Кого винить за то, что я изгнан? Рассерженного Владыку? А может – кого повыше, ясно давшего понять, что я и впрямь недостоин… Ох да что это я!.. Знаю ведь, что на Страстной седмице всегда накатывают черные мысли, подступают искушения. И вот не могу справиться с ними!..

Сегодня – Великий четверг. Я любил службы этого дня даже больше, чем пасхальные. В Великий четверг – особо длительная и торжественная литургия. И чтение самого большого в году отрывка из Евангелия – о Тайной вечере, о предательстве Иуды, о тревожной ночи в Гефсимании, об аресте Господа, об отречении апостола Петра… А сегодня не будет для меня Великого четверга – ни службы, ни причастия… Хотя так и тянет пойти в храм и хотя бы возжечь кадило, чтобы алтарь окутал благовонный дым… Но каждение – это тоже священнодействие, которое для меня под запретом… Наверное, все это испытание для главного монашеского обета – послушания. Я уже нарушил его, пойдя против воли духовного отца. Но продолжать служить после прямого запрета? Нет! Это значит – пуститься во все тяжкие и впрямь сделаться отступником… Так что просто пойду и смиренно, коленопреклоненно почитаю утреннее правило перед закрытым алтарем. Только бы рука не донимала, не мешала молиться…

Со второй попытки справляюсь с непокорным поясом. Зажигаю от огарка новую свечу, иду из ризницы в храм, но в притворе замираю от удивления: из приоткрытых дверей храма пробивается слабый свет… Странно. Я вчера погасил все свечи. Да и какая свеча будет гореть несколько часов? Разве что большая, алтарная. Но таких у меня не осталось – все отдал на нужды хосписа, лишенного электричества. Хорошо, что к приезду Владыки привезли целых три ящика алтарных свечей и еще шесть ящиков обычных. Лампадное масло я тоже отдал почти все, его теперь наливают в самодельные светильники… Так кто же там, в храме? Иван Николаевич? Может быть, пришел благодарить за возвращение Вероники? Но вчера мы с ним и так прочли-пропели благодарственный молебен… А может, здесь кто-то из родителей?.. Вижу в щелку – какая-то женщина стоит у самых дверей. На ней медицинская шапочка, серое пальто. Свечу держит как-то не молитвенно – на отлете.

Вхожу в храм. Услышав, что скрипнула дверь, женщина оборачивается.

– Вероника? Вы – здесь?!

Она поджимает губы, отвечает со своей обычной резкостью:

– Ну так и что? Вы, похоже, совсем отвыкли от посетителей… Или как это… От прихожан… Вы лучше скажите – что вы здесь делаете в такую рань? Сейчас четыре утра.

Догадываюсь, что она прячет за резким тоном свое смущение – не ожидала, что застану ее тут.

– Хорошо, Вероника, наверно, вы хотите побыть одна…

– Чего уж, – вздыхает Вероника. – Заходите. Это же ваша церковь… Кстати, от моего имени вы тоже отвыкли?

– Простите, Ника, как-то растерялся, увидев вас…

– Еще скажите «застукав»… Ладно, раз уж так вышло, призна́юсь, зачем я здесь. Хотите верьте, хотите нет, я пришла, чтобы поблагодарить…

– Кого поблагодарить?

– Вот их, ваших святых, – она показывает пальцем в сторону иконостаса, едва различимого во тьме. – Так вышло, что я просила у них помощи, и они сразу помогли – прямо как по заказу… Вот видите, какой у меня прогресс, – она улыбается. – Не так давно я тут дралась и хулиганила. А теперь… Почти молюсь… Короче, считайте, что вы уже на вашей пингвиньей Доске почета, среди передовиков христианского рекрутинга.

– Эх, Ника, – со вздохом говорю я, – где вы были раньше! Сейчас я так далек от этой Доски почета! Кажется, мне не поможет, даже если обращу в христианство самого далай-ламу. Меня ведь, как вы знаете, вообще изгнали из пингвиньей стаи – вытолкнули на растерзание белым медведям.