И решительно, хозяином, вошёл в прихожую. Но натянутые, точно струны, жилы души дрожали: только бы не прогнала!

Не прогнала, а робко и мило и даже с искорками завлекательности улыбнулась.

В зале под пластинку вышаркивали рок-н-ролл по паркету изысканно-модно облачённые молодые люди – два парня и девушка. Стиляги, – поморщился Афанасий. Однако поздоровался учтиво, девушке шейно поклонился, парням протянул руку, представляясь:

– Афанасий Ветров.

Парни, не прекращая танцевать, протянули ему свои тонкие неразвитые розовые ладони и как-то двумя-тремя пальцами ответили на его привычно сильное пожатие. Скосив губы, представились:

– Гога.

– Магога.

– Юмористы, – усмехнулся Афанасий, однако радостно вошёл в общий круг танцующих.

Рок-н-ролла он не умел и не хотел уметь танцевать, но чтобы не стоять «столбом», смущая веселящихся людей, – перевалкой с ноги на ногу переступал и даже пощёлкивал пальцами и подмигивал девушкам. Чтобы не делать – лишь бы забыть её, крепко и цепко знала его душа.

На девушке – Вера назвала её непривычным для уха именем Кэтка – остроносые узкие лодочки-туфельки на шпильках, у неё осиная талия, взнятая лифом с – очевидно – ваточными подкладками грудь, платье с летящей, пышной многослойной юбкой-солнцем, с блестящей утяжкой на талии. У Кэтки тщательно прорисованные приподнятые брови, густо накрашенные ресницы с чёрными стрелками в уголках глаз, тени растушёваны до линии бровей, на губах заострялся – как говорили – «лук амура», тональный крем подобран так, чтобы лицо выглядело аристократически бледным.

И Вера, и Кэтка – блондинки, но крашенные. Теперь блондинки, знал Афанасий, – шик, и все молоденькие женщины страстно хотят быть блондинками. Кэтку про себя он назвал пустышкой, однако ему были приятны и Вера, одетая относительно сдержанно, даже можно было сказать, что скромно, но тоже модно – платье в обтяжку, на ногах – шпильки, зачёс волос – задиристым веерком, и Кэтка была приятна, хотя явно перебрала в своём стремлении блистать и затмевать. Ему нравилась в женщинах, в «молоденьких дурочках», склонность очаровывать мужчин, выставлять себя этакой загадочной, недоступной, а то и способной к глубоким раздумьям. Он мог простить в «дурочке» отсутствие у неё обширного, острого ума, несообразительность в больших «мужских» вопросах, лёгкое, кокетливое лукавство, показную чувственность, но он никогда не прощал им вздорность, заносчивость, мелочность, стремление принизить и тем более унизить мужчину. В Вере и Кэтке он скоро распознал душевность и простоту, старательно скрытые под макияжем и одеянием, и потому откровенно любовался ими, благодарный, что не изгнан, а, напротив, с ходу принят в сей хотя и чуждый ему, но дружеский круг, круг жизнерадостной молодёжи, к которой и он ещё принадлежал, хотя давно уже не осознавал себя молодым.

Девушки – прелесть, и он улыбается им и медведем отплясывает перед ними, как давно уже не улыбался и не дурачился. Только изредка, но колкими, вонзающимися искрами напоминало, точа душу, – забыть, забыть!

Он присматривался к Гоге и Магоге; они казались ему странными и даже мерзкими типами. И он не без злорадного торжества высмотрел, что зубы у обоих мелки, желты и даже гниловаты. Не магоги вы, а макаки, – несомненно, пахнýл бы он им в глаза, если бы парни были хотя бы немножко задиристы.

Афанасий по жизни презирал тех мужчин, которые стремились быть изысканно модными, модниками, а представители нынешнего поветрия – стиляги ему были противны, как может быть порой противно переслащённое блюдо. Он считал, что «тряпками» мужчина прикрывает свою «гнилую душонку», а также отсутствие ума, знаний, практического опыта, образованности.

Он не мог спокойно смотреть, что на Гоге и Магоге щегольские и нынче самые что ни на есть стильные остроносые ботинки на высокой – «женской» – подошве. Ему были неприятны их брюки-дудочки, которые вульгарно, безобразно и как-то двусмысленно обтягивали «лягушачьи» ляжки парней. А кричащие пёстростью гавайские рубашки, у одного – с горбоносыми попугаями, у другого – с пышащим огнём вулканом и орлом над облаком из пепла и дыма, просто были для него нечто таким же, каким, возможно, для быка бывает красный лоскут тореадора. К тому же оба зачем-то в солнцезащитных очках, как на пляже. Причёски их – залихватский кок на лаке.

«Слюнтяи, кривляки, бабы, б…., пид…..!» – минутами начинало клокотать и рычать у него внутри. И если бы не дамы, Афанасий плюнул бы – конечно же под ноги – и матерно обругал бы парней.

Косолаписто, развалко, истым медведем, пританцовывая, он шепнул Вере на ухо:

– Вас не тошнит? – и указал ей глазами на парней.

– Они в образе, не более того. Дурачатся. Если хотите, они – дети. Дети солнца. Не будьте столь строги к безобидным человеческим слабостям. Ведь в вас они тоже присутствуют, не правда ли?

– Конечно. К примеру: люблю материться.

– О, какая неожиданная и оригинальная для матушки России слабость!

Пластинка доиграла. Снова заводить или переворачивать не стали, потому что утомились, вспарились. Повалились на диван и стулья у журнального столика. Неторопливыми глотками, демонстрирующими некое наслаждение, пили «по капельке» коньяк, мелкими прикусочками заедали шоколадными конфетами – невозможными в обыденной жизни трюфелями.

Афанасий же выпил мужичьим опрокидом, одним глотком и с чрезмерным хрустом закусил печенюшками, вазочка с которыми была выставлена для чая. На него посмотрели искоса.

Завязались разговоры. Афанасий молчаливо слушал, вслушивался: «бард», «андеграунд», «Евтушенко», «Пастернак», «модерн», «сюрреализм», «Пикассо». И, не находя себя в общем увлечённом разговоре, только лишь успевал следить за взбрызгами журчащих словесных фонтанчиков. И слова, фразы – всё красивые, загадочные и, несомненно, пощекотывающие самолюбие говорящих.

Гога продекламировал, живописно развалившись на диване, закинув ногу на ногу, так, что верхнее колено было чересчур высоко поднято, а модный ботинок оказался на уровне столика с выпивкой и закуской:

– О, Жекунька Евтушёнок! – вскликнула Кэтка. И заподпрыгивала сидя, заприхлопывала в ладоши, как девочка. – Говорят, он в Англии окрутил какую-то баронессочку.

– Ась, баронес-сучку? – спросил Гога.

– Фу тебе, Гогяшка!

– А Белла!..

– Ой, а Вознесенский!..

– Шпаликов! Шпаликов!.. – наперебой всплёскивали эмоции и звуки.

Вера взяла с полки книгу и, словно ребёнка, прижала её к груди:

– Ребята, я наконец-то достала Хемингуэйя! – «Снега Килиманджаро». Вчера стала читать и уже на второй странице прямо впилась в текст. Вечер, ночь читала. К утру с неохотой задремала.