Одетый Гога остановился в прихожей перед колонной стоявшим Афанасием, снизу взглянул на него в отчаянной мальчишечьей ненависти, что-то, кажется, даже хотел сказать, процедить, однако Вера подтолкнула его к распахнутому выходу, захлопнула за ним, последним, дверь.

И осталась стоять лицом к двери, словно бы испугалась: что же я натворила!

Афанасий за плечи повернул её к себе, прижался губами к её розовенькому, детскому темечку, пушинкой взметнул её на руки. Занеся в зал, спросил дыхом:

– Куда?

– Хоть на край света, – шепнула она, цепко охватывая его шею, словно бы им действительно предстоял длинный и долгий путь.

Но их совместные дни и ночи оказались коротки.

С неделю-другую Афанасий приходил к ней под вечер. Они мило беседовали за ужином, но большей частью и охотно говорила, «выговаривалась», чувствовал он, она.

Потом он подхватывал её на руки и ребёнком носил-баюкал по комнатам, прежде чем подойти к постели. Она противилась, просилась на пол, ласково попрекая:

– Афанасий, я же женщина, а не ребёнок. И мне двадцать семь, а не семь, – пойми!

Однажды она строго попеняла, пряча, однако, строгость под вуалькой капризно-детского голоска:

– Ты со мной не хочешь серьёзно разговаривать, я для тебя какая-то девочка-дурочка. Ни слова ещё не рассказал о себе. У меня только и надо тебе: стол – постель, стол – постель, а утром уходишь молчком и не обещаешь вернуться. Посмеиваешься, отшучиваешься, что бы я ни сказала, а ведь я тебя полюбила сразу и на всю жизнь.

Она в напряжённой бдительности помолчала и с пристальной пытливостью заглянула в его глаза.

– На – всю – жизнь? – красно-багрово отяжелились щёки и скулы Афанасия.

– На всю, на всю! Крепко, крепко! А покраснел, а покраснел-то, – дéвицей! В те минуты, когда ты подвозил меня до дома с концерта, в моей душе вспыхивали искры, я вся горела. Веришь, что можно влюбиться с первого взгляда, даже с полвзгляда? Я раньше не верила, а теперь ой как верю. Ты тогда в мой адрес сыпал комплиментами: какой голос у вас, какой голос, вы настоящая певица, ну, просто Русланова! А я жадно и зачарованно слушала твой голос – голос сильного и обаятельного мужчины, рыцаря, богатыря, Ильи Муромца. У тебя лицо открытое, светлое, честное. Стан твой величественный. Ты – мужчина-сказка! Моя сказка.

Лицо Афанасия сделалось кроваво-огнистым. Он был потрясённо смущён.

– И какую же я испытала досаду, – продолжала Вера, оласкивая своими пальчиками руку Афанасия, тяжело лежавшую на его колене, – когда ты не попросил у меня телефона, даже не поинтересовался именем. Я потеряла всякий девичий стыд и от отчаяния и досады назвала номер моей квартиры, но – не верила, что ты придёшь. Теперь мы хотя и вместе, но по-прежнему, увы, увы, чужие друг другу люди. Ты меня, хотя бы из приличия, спросил бы о моей личной жизни, поинтересовался бы, почему я одинока – не замужем.

– Ну что ж, рассказывай, – был он немногословен, но милостив.

– Мерси за снисходительность.

– Не обижайся.

– И по имени ни разу не назвал. Помнишь, как зовут?

– Угу.

– Меня зовут «угу»?

– Не придирайся, Вера, к словам. Рассказывай.

– Почему не Верочка или хотя бы какая-нибудь Верунька?

– Какая-нибудь Верунька, не вредничай. Рассказывай.

Он понуро, но учтиво слушал её рассказ. От минуты к минуте лицо его, однако, переменялось в каменисто-сероватую, по-будничному скучную личину. Может быть, он теперь явственнее разглядел и осознал: Вера действительно не девочка, с которой только то и можно, что играть, а женщина, которая ждёт от тебя своей немалой и, несомненно, справедливой доли любви и участия.

Она увлечённо рассказывала, что росла мечтательной и ранимой, что с юности зачитывалась романами, но теми, в которых герои любили страстно, претерпевали невзгоды, в итоге, однако, бывали вознаграждены счастьем, долгим и тихим. С отличием и в восторгах сердца окончила местное музыкальное училище по классу вокала. Мечталось высоко и красиво – непременно попадёт на столичную сцену, а там – слава, упоение творчеством, приволья жизни и судьбы. Однако не прошла отбора – с «унизительно коротенькими» собеседованиями и «кисломордыми» прослушиваниями – в московские эстрадные коллективы, как ни тщилась и ни билась. Попыталась в других, но околостоличных городах, – провал и «ужас» случился и там. Где-то ей сказали:

– Тут у нас, девонька, и своих затейников пруд пруди.

Растерялась, отчаялась, затаилась.

– Прикатила я в Иркутск, вся опухшая от слёз и мыслей, кинулась в нашу филармонию, но думала, и тут укажут на дверь. Нет: прослушали – взяли, хотя мордами чего-то кривились. Репертуар, правда, предложили банальный, избитый, пошлый – скучнющая патриотика с бессовестной хвальбой партии родной да – русские народные. В нашей певческой среде о таком репертуаре говорят: русские народные блатные хороводные. Как принужденная, ездила я по районам и городам Сибири с концертами, но не с сольными, а прицепкой ко всякому артистическому сброду – к жонглёрам да к скрипачам… трепачам. В гостиницах – тараканы, грубость, грязь. В клубных залах омерзительный запах овчинных полушубков и дешёвой помады с тройным одеколоном. Поёшь до отрыжки: «Широка страна моя родная» да «Синий платочек». Да ещё какую-нибудь сладенькую идиллию, а чтобы о настоящих чувствах и страстях – так начальство невозмутимо скажет на твоё возражение: русские романсы разучивайте, душечка. В них, талдычили мне, и страсти, и самопожертвование, и нега, и возвышенные души. Фу, так и прёт нафталином!

– «Синий платочек», кстати, ты душевно исполнила. И подбор песенок у тебя толковый.

– Вот-вот: песенок! Но мне, Афанасий, скучны все эти придуманные чувства. В Москве уже смело закатывают такущие репертуары, что о-го-го. А – здесь? А здесь – скука, смерть, самодурство.

– В «Синем платочке» что же придуманное?

– Твой «Синий платочек» – душещипательная чепуха, слюни. Ах: «Синенький, скромный платочек…»! Ах: «Синий платочек – милый, желанный, родной…»! Ах: «Кудри в платочке, синие искры ласковых девичьих глаз…»! Тебя не мутит от всей этой мещанской пошлятины?

Афанасий угрюмо промолчал. Зачем-то пристально посмотрел в щёлку между гардин, за которыми сторожко заглядывало в комнату чёрное окно глухой городской ночи.

– Тогда же, к слову, и замуж я выскочила. Да чуть ли не за первого встречного: так, знаешь, было отвратно на сердце после Москвы и этих первых гастролей по нашим сплошь пьяным медвежьим углам, что хоть вешайся. Ну, вот, повешалась на шею Ивану. Ванькой-Встанькой я его звала. Не, нет, он неплохой человек: порядочный, верный, сдержанный, всегда при деньгах – как-никак шишка в областном комитете профсоюзов. Он старше меня, опытный, а мне до зарезу нужна была защита, покровительство, да простое человечье участие! Папу я плохо запомнила – до войны пропадал он в геологических партиях, а потом – гибель на Курской дуге. Мама у меня к реальной жизни неприспособленный человечек, вечная домохозяйка, этакая хрупкая фарфоровая куколка из сказки, обеспеченная от и до и папой, и после другими её мужьями и сожителями. Я росла сиротливым, беззащитным, но ощетиненным волчонком. И вот в те жуткие для меня дни появляется даром небес Иван – такой весь взрослый мужчина, широкий, сытый, мясистый, надёжный. Папочка, одним словом. Но! Но пресный он какой-то оказался, без изюминки, угодливый дома и на службе, потому и Ванька-Встанька. Так, за глаза, его величали и его коллеги. Он умел подстроиться к жизни, извлечь изо всего выгоду. Я из него верёвки вила, он терпел, добродушно посмеивался. Что ни скажу – сделает. Баловал меня – страсть. Курорты, подарки – как из рога изобилия. Записал на меня вот эту великолепную квартиру, а она ему досталась в браке с первой женой. Жена от него перебралась к другому, к его начальнику, детей у них не было, – вот, теперь я тут хозяйка. Что говорить, любил меня. И как любил! Благодарной по гроб жизни я должна быть ему, но… Хочешь, скажу правду?