Мне кажется, в этом весь Троцкий. В нем нет ни капли тщеславия, он совершенно не дорожит никакими титулами и никакой внешней властностью; ему бесконечно дорога, и в этом он честолюбив, его историческая роль».

И Луначарский вновь возвращается к этой мысли:

«Троцкий чрезвычайно дорожит своей исторической ролью и готов был бы, вероятно, принести какие угодно личные жертвы, конечно не исключая вовсе и самой тяжелой из них — жертвы своей жизнью, для того чтобы остаться в памяти человечества в ореоле трагического революционного вождя».

Так и вышло. Ради сохранения своего положения и власти Троцкий не пожелал пожертвовать своими убеждениями.

У него была масса достоинств — искрометный блеск ума, неисчерпаемый запас энергии, страстное красноречие и мужество, храбрость, решительность и способность брать на себя ответственность. Но это лишь часть портрета — Троцкий был еще самоуверенным и безапелляционным, колючим, нетерпимым и властным. Он демонстрировал свое превосходство окружающим и не мог рассчитывать на любовь партийного аппарата, ненавидевшего людей ярких.

Сталин, который не был в эмиграции, в отличие от Ленина, Троцкого, Зиновьева и других, оказался своим для партийной массы, которая поспешила присоединиться к правящей партии, не зная ни ее истории, ни существа споров внутри руководства. Старые большевики почувствовали себя неуютно в собственно партии. Причем это началось при жизни Ленина.

Сохранилось любопытнейшее письмо Владимира Ильича, адресованное Григорию Львовичу Шкловскому, члену партии с 1898 года. Они вместе были в эмиграции, сблизились, Ленин Григорию Львовичу доверял.

После революции его отправили работать в Германию. Именно Шкловскому в июне 1921 года Ленин жаловался на то, что новое поколение не очень к нему прислушивается:

«Тут интрига сложная. Используют, что умерли Свердлов, Загорский и др. Есть и предубеждение, и упорная оппозиция, и сугубое недоверие ко мне… Это мне крайне больно. Но это факт…

«Новые» пришли, стариков не знают. Рекомендуешь — не доверяют. Повторяешь рекомендацию — усугубляется недоверие, рождается упорство. «А мы не хотим»!!!

Ничего не остается: сначала, боем, завоевать новую молодежь на свою сторону».

Если уж сам Ленин сетовал на то, что к нему не прислушиваются, то каково было другим старым революционерам!

Новая партийная молодежь в основном досталась Сталину. Старая гвардия в 1922 году составляла всего два процента численности партии, но занимала почти все руководящие посты. Сталин возмущенно говорил, что «старики» вроде как мешают новым кадрам продвигаться, а в реальности ловко натравил новых членов партии на оппозицию, которая была представлена членами партии еще с подпольным стажем.

Генсек использовал и то, что многие оппозиционеры в царские времена эмигрировали. Пока был жив Ленин, это считалось достоинством — «уехал из страны, спасаясь от полиции». После ухода Ленина Сталин стал говорить, что эти люди «на самом деле партии не знали, от партии стояли далеко и очень напоминали людей, которых следовало бы назвать чужестранцами в партии».

Новые члены партии, пожалуй, даже не очень понимали Троцкого, который не считал необходимым быть понятным и доходчивым для партийной массы. На пленуме ЦК в 1927 году Михаил Иванович Калинин ехидно поддел его:

— Товарищ Троцкий на олимпах вместе с богами юпитерски произносит…

Что Троцкий мог предложить партийному аппарату? Бесконечную революцию? Этим профессиональные партийные работники уже были сыты по горло. Суровый и требовательный в работе, Троцкий был поразительно безразличен к личным интересам аппарата. Сталин, напротив, не упускал случая оказать благодеяние, понимая, что такое не забывается.

Сталин был хозяином для местных партийных секретарей, которые не только определяли настроения масс, но и прямо руководили отбором делегатов на съезды.

Троцкий не умел или не хотел держаться с партийными секретарями по-свойски, как Ленин или Сталин в первые годы.

«Огромная властность и какое-то неумение или нежелание быть сколько-нибудь ласковым и внимательным к людям, отсутствие того очарования, которое всегда окружало Ленина, осуждали Троцкого на некоторое одиночество», — писал Анатолий Луначарский.

Он не умел сплачивать вокруг себя своих сторонников, расставлять нужных людей на ключевые должности, поощрять в сотрудниках личную преданность.

«Троцкий появлялся одетый во что-то вроде белой униформы без знаков различия, — вспоминал Виктор Серж, — в широкой плоской фуражке, тоже белой; хорошая выправка, широкая грудь, очень темные бородка и волосы, блеск пенсне, не такой свойский, как Ленин, что-то авторитарное в манере держаться.

Быть может, таким видели его мы с друзьями, критически мыслящие коммунисты, относившиеся к нему с восхищением, но без любви. Его суровость, неукоснительная требовательность в работе и в бою, абсолютная корректность манер в эпоху всеобщего панибратства давали пищу для нападок исподтишка и демагогического недоброжелательства».

Сталин заботливо относился к аппарату, создавал все условия для приличной по тем временам жизни, раздавал привилегии. Молодые карьеристы в кожанках жаждали власти и комфортной жизни и славили человека, который обещал им все это.

Старый большевик Давид Борисович Рязанов, директор Института Маркса и Энгельса, говорил на партийном форуме:

— Все товарищи, которым приходится выступать с критикой (я, боже сохрани, далек от оппозиции), критиковать политику ЦК, попадают в затруднительное положение. Наш ЦК совершенно особое учреждение. Говорят, что английский парламент — все может; он не может только превратить мужчину в женщину. Наш ЦК куда сильнее: он уже не одного очень революционного мужчину превратил в бабу, и число таких баб невероятно размножается…

Корней Иванович Чуковский записывал в дневнике:

«1 ноября 1919. Вчера я был в Доме литераторов: у всех одежа мятая, обвислая, видно, что люди спят не раздеваясь, прикрываясь пальто. Женщины — как жеваные. Будто их кто жевал — и выплюнул…

14 ноября. Обедал в Смольном — селедочный суп и каша. За ложку залогу — сто рублей».

Зато жизнь советских чиновников с каждым днем все больше отличалась от жизни народа. Причем потребности аппарата росли на глазах.

2 января 1920 года Чуковский побывал в Смольном у одного из начальников:

«У его дверей сидит барышня-секретарша, типичная комиссариатская тварь: тупая, самомнительная, но под стать принципалу: с тем же тяготением к барству, шику, high life’y. Ногти у нее лощеные, на столе цветы, шубка с мягким ласковым большим воротником, и говорит она так:

— Представьте, какой ужас, — моя портниха…

Словом, еще два года — и эти пролетарии сами попросят — ресторанов, кокоток, поваров, Монте-Карло, биржу и пр., и пр., и пр.»

Корней Иванович Чуковский не ошибся в своих прогнозах. И этим стремлением аппарата к комфортной жизни воспользовался Сталин. Он был гением политической интриги и аппаратной борьбы. В конце декабря 1926 года Сталин в письме Молотову заметил: «Наши оппозиционеры — дурачье. Черт толкнул их полезть сечься, — ну и высекли». Сталин был прав. В аппаратной борьбе за власть Троцкий не годился Сталину в подметки.