узбеки на улицах не редкость, и никого это не смущает. В моем возрасте из 25 человек где-то четыре-пять были со Средней Азии. Однажды играли в футбол с «газовскими», и было ощущение, что против нас сборная Таджикистана.

Все пацаны считают себя религиозными людьми, только ни один не назовет даже первые три заповеди. Думаю, для них Бог как прикрытие: натворил делов – сказал, что Бог простит, мол, жизнь у меня такая, что поделать. И все – идет дальше бедокурить. Никто, конечно же, закон Божий не соблюдает. О Боге вспоминают, как правило, за решеткой. Путина любят, ведь виноваты во всем американцы, а Путин старается изо всех сил. Лично я отношусь к нему негативно: сколько живу, столько Путин у власти. Слушают пацаны русский рэп и только русский рэп – рок вообще не воспринимается. В основном тех, кто читает на АУЕ-тематику. Например, Руслана Чёрного.

Я шел в группировку, потому что хотел стать авторитетом. Эта мысль отлетела после того, как я понял, что к молодым пацанам там относятся как к пушечному мясу, мы нужны, только чтобы выполнять поручения взрослых участников. Никакой романтики в этом нет! Понял, что максимум, который мне грозит, – зона. И обо мне все забудут.

Есть несколько способов выйти. Через пиздюли можно отойти. Можно через деньги, везде примерно одинаково – тридцать-сорок тысяч рублей, но без гарантии, что с тебя дальше тянуть не станут. Бывало, люди отдавали по 100–150 тысяч. Ну и самый лучший способ, через который я отошел, – это связи. Ты обращаешься ко взрослому участнику – не важно, какой группировки, может быть, даже соседней, главное, чтобы он имел авторитет. И он одним звонком решает: «Ребята, он не с вами». Даже порой без объяснения причин. Я обратился к человеку, который хорошо знал моего отца, и он помог мне отойти.

В Казани вспоминают про группировки не в связи с масштабными драками, как раньше, а из-за массовых избиений, как на том видео. Десять человек могут собраться и навалять кому-нибудь. Вообще те люди, с которыми я общался, в один голос осуждают [подобные избиения], потому что по сути это неправильно.

На данный момент самой сильной группировкой считается «Суконка». Есть официальная ментовская статистика, что в ней полторы тысячи участников. У меня есть товарищ оттуда. У «Суконной слободы» территория – практически все Азино.

Сейчас большинство группировок объединено в союзы. Вот «Танкодром» возьмем: в него входят четыре группировки: «35-я коробка», «Зорге», ЖБИ и «Высотная». Есть «Вторые Горки», куда входят «Третья коробка», «Десятовские», «Восьмовские», «Седьмовские». Есть «Квартала». Есть БСР – «Банды Советского района», куда входит шесть группировок.

В нынешнее время быть с улицей бессмысленно, если ты не кормишься за счет нее. В своем районе молодежь будет к тебе относиться с опаской, стараться не связываться с тобой. А больше привилегий нет.

Группировки сейчас в городе никто не любит. Быть взрослым группировщиком непрестижно, зато среди подростков очень актуально. Большинство родителей знают, что их дети состоят в группировках: сразу видно, когда мальчик начинает просить деньги. Или когда ребенок начинает пропадать, то есть может с утра уйти из дома и прийти уже в ночь или вообще на следующее утро. Моя мама узнала от мамы того, кто был со мной в одном возрасте, и начала упрашивать меня выйти из группировки. Я стал протестовать, говорить, что она ничего не понимает, что быть пацаном – это круто, что у меня большие перспективы по жизни. Она не смогла меня переубедить, ей пришлось смириться с тем, что я мотаюсь.

Было много людей, у которых отцы состояли в той же группировке. В большинстве случае их уже не было в живых. Мой отец, как мне рассказывала мама, был против того, чтобы я находился в группировках. Мне кажется, это мало кого останавливает. Но при живом отце это невозможно. Был случай, когда в мой возраст пытался подойти парень. Его отец был авторитетным участником нашей группировки. Он просто пришел на сходняк и за шею его вытащил.

Когда мне было лет двенадцать-тринадцать, я думал, что вот вырасту и убью тех, кто убил моего отца. Но сейчас я считаю, что это глупо. Я знаю, что он был осужден на семнадцать или девятнадцать лет лишения свободы, и слышал, что он умер в колонии, но точно не знаю. Я думаю, что если бы заказчик убийства не заказал бы отца, то отец сам бы мог его убить. Тут либо он его, либо они его. Такое время.

Теперь уже почти не обсуждаем это с мамой. Она хочет забыть то время, как страшный сон, потому что оно отняло у нее очень много нервов и здоровья. Но иногда нет-нет да какие-то моменты вспоминает.

Мне кажется, ближайшие лет двадцать группировки точно будут существовать. А что будет дальше, я даже не знаю. Может, этой страны уже и не будет. Просто нет никаких предпосылок, чтобы группировки куда-то делись. Их еще больше стало.

Но 1990-е не вернутся. Времена меняются, с ними меняются и люди. Сейчас поколение уже другое. Молодым ребятам я бы сказал, что если есть возможность избежать попадания в группировку, так и надо сделать. В группировках нет друзей. Сегодня ты называл кого-то «брат» и «друг», а завтра вас заберет полиция и они сдадут тебя. Вас просто используют как пушечное мясо – когда вы сядете, о вас все забудут.

Эпилог

После того как я перестал быть группировщиком и переехал в другой район, эту часть жизни будто выключило. Ни опыт, ни знания, полученные на улице, как мне казалось, никогда не пригодятся в жизни. Мозг умеет откладывать некомфортные воспоминания на дальнюю полочку, и мой поступил так же. Я жил, исповедуя далекие от пацанского кодекса ценности (считая себя панком и богемой), и думал, что моя уличная часть биографии на меня никак не повлияла.

Решение написать книгу, в которой я пытаюсь понять, чем же была казанская группировка на самом деле, и разложить подростковый опыт по полочкам, оказалось в некоторой степени психотерапевтическим: я пытался вытащить на поверхность вещи, которые не принято вспоминать. Меня, как и десятки тысяч сверстников, травмировало повседневное насилие, на котором держалась местная иерархия: унижение, избиения и грабеж – все это было обыденностью в Казани моего детства. Когда я разделил структуру и кодекс группировки на составляющие, я понял, что участие в ней повлияло на меня обратным образом – я жил вопреки этому миру, протестуя против маскулинного образа жизни,