А я, я верю? И да и нет. Потому-то плачу, потому-то ищу его. Поторопимся, дочка, они уже выходят на Главную улицу, оттуда пойдут на площадь, там их лучше всего видно, нам надо разглядеть их с самого первого ряда, ни одно лицо не должно ускользнуть от нас. Только бы нам узнать его, только бы…

Я чуточку запоздала, в городе много людей, множество любопытных, голодных, готовых есть человеческое мясо. Боже, кто их насытит! Такая бойня была, а все мало, целыми днями ничего не делают, улицы полны с утра до ночи, не проберешься сквозь толпу, страх берет; и хоть бы они шепотом говорили о своем голоде, но они кричат, мужчины жаждут женщин, женщины — мужчин, говорят о таких вещах вслух, без всякого стыда, остановятся и стоят столбом, с глазами, расширенными от голода, ненависти и жажды наслаждения, его-то они получают, ведь война кончилась; меж ними никак не проберешься, а мне необходимо, необходимо, ведь может пройти мой мальчик, вы уж простите, но мне необходимо!.. Вы никого не ищете, вам хочется просто поглазеть, увидеть побежденных, униженных, насладиться своей силой, вы будете насмехаться над ними… Рядом со стражей гордо, с лаем выступают собаки — ведь они ведут людей; я раньше ничего подобного не видела, до этой войны собаки водили только овец на пастбище и с пастбища в загон, а сейчас ведут… Люди добрые, скажите, кого это ведут под конвоем?

Боже, как страшно кто-то крикнул! Пойдем, дочка, почему ты выпустила мою руку? Стыдишься меня? Не стыдись, не бойся, я спрячу волосы под платочком, не стану смотреть на людей, и в мои глаза никто не заглянет, я буду смотреть только на солдат, я не сошла с ума, девонька, не бойся, я только очень сильно люблю — все, кто любит очень сильно, кажутся сумасшедшими. Куда ты идешь, доченька?.. Дочка!

Ушла. Ей стыдно. Он бы не стыдился, нет. Когда его поведут среди тех…

— Бейте их, убийц!

Собаки не допустят, никому не дадут подойти к ним, никто не посмеет бить их, но я, если они убили моего сына… Собак я не боюсь, я никого не боюсь… Дочка, куда девалась моя дочка? Почему мне так не хватает ее? Пусть идет, я знаю, она тоже будет искать, мой сынок уже вышел на Главную улицу, она будет искать брата.

Пропустите меня, люди, пропустите, я должна…

Меня не пропускают, парни толкают локтями, ругают из-за черного платка — женщине это, мол, не подобает, матери не подобает…

Как тихо они идут, даже не верится, что приближается первая шеренга, идут, и чем ближе они подходят, тем тише в городе.

— Куда ты рвешься, женщина?

К сыну рвусь, хочу найти его, должна…

— Как у тебя язык не отнимется! Как он поворачивается произносить такое? И не стыдно тебе?

— Толкните ее в их ряды!

— Собакам на растерзание!

Я слышу плач дочери:

— Оставьте ее, разве вы не видите, что она…

Кто-то прошипел:

— Она и вправду сумасшедшая.

— Не трогайте бедняжку. Я ее знаю. Ее сын сражался вместе с нами.

— Пойдемте, мамаша, пойдемте, здесь вы не найдете сына.

Оставьте меня, полицейский, оставьте, я найду его, он был солдатом, ведь это ведут солдат?

— Пленных ведут, мамаша, врагов, а ваш сын был героем, они взяли его в плен…

— Которого ты себе выбрала, старушка?

Люди, умоляю вас, не нарушайте тишины, неужели вы не слышите, как тихо они шагают, не видите, как они что-то несут на плечах, быть может, в этой тишине я услышу его голос. Несут… Огромный, страшный труп несут они, потому они так сгорбились, потому идут так тихо, не глядя на нас, уставившись на грязный бетон.

— Тот усатый — не твой сын, старушка, это венгр. Ведь ты словачка, не правда ли?

Так вот они, солдаты, пленные, враги, первую шеренгу я уже хорошо вижу. И они думают, что я сумасшедшая; один испуганно посмотрел на меня, шарахнулся, прижался боком к товарищу, собака зарычала, подскочила, положила ему лапы на плечи, конвоир выругался, отогнал собаку… Люди расхохотались: конвоир ругается, называет собаку сукиным сыном. Кого ты ругаешь, собака не понимает тебя.

— Солдат, а что, если это сука?

Солдат сердито посмотрел в сторону говорящего.

Значит, сумасшедшая… Я и вправду так выгляжу. Не хохочите, не плюйте, люди! Девушка, что ты делаешь? Он мог бы быть твоим мужем, ты должна была бы стереть пыль с его лица… У вас нет сердца… люди?

— Почему ты заступаешься за солдат, старуха? Девушки будут любить других и потому ненавидят этих.

У каждого солдата есть мать.

— Но здесь ведут одних сукиных сынов! Может, это они твоего сына…

Добрый человек, укажи мне пальцем на того…

— Люди добрые, оставьте ее, разве вы не видите?

— Все они убивали, каждый солдат убивал… и твой, и твоего убили…

— Да что говорить с сумасшедшей, как с нормальной!

Я не сумасшедшая, я ищу сына, он был на войне, война кончилась, он не вернулся, был солдатом; здесь ведут солдат, если он жив, его тоже ведут, а может, он ведет, должен же он вернуться. Два года не писал мне, должен вернуться…

Ох, какая тишина! Как может такая уйма людей идти так тихо? Потому что вокруг них лают собаки? Идут, идут… и конца им нет. Матери, где ваши сыновья? Девушки, где мужья для вас?

Один, два, три, четыре… четырнадцать, восемнадцать, двадцать. По двадцати в ряд. Рядов много, очень много, их не сосчитать. А они все идут и идут, под солдатскими башмаками скрипит бетон, они шагают, стиснув зубы. Только крайнему, только первому в шеренге я могу заглянуть в лицо, только на крайних плюю, а они даже не утираются — не стоит, все равно их снова оплюют, только молча шагают, а люди все плюют… Утритесь, ребята, не бойтесь, утрите лица или плюньте сами высоко-высоко, плюньте в лицо тому, наивысшему из высших, который превратил вас в солдат.

— Убийцы, бейте убийц, побейте их камнями…

— Камнями?!

— Это только евреи Христа… Мы ведь христиане!..

— Но их надо так же, как они евреев…

— Не сходите с ума, люди, не бросайте камни, конвоиры знают, что с ними делать!

— Надо их зимой выгнать в степь…

— Сейчас везде много работы, оставьте их, не дразните!

— Да нешто эти будут работать? Как же! Они для себя могилы не выроют!

— Не болтайте зря, ведь их ведут на работу!

— Тихо!

Конвой ругается, собаки лают, скалят зубы, а шеренги молча шагают, только искоса поглядывая на людей, но в их стеклянных,