И все-таки Крылов не мог перестать хотеть увидеться с Татьяной, жить с Татьяной, он знать не желал никакой Екатерины Сергеевны, внезапно ее заменившей. Их свидания, на которые Крылов все пытался вызвать силу, что наслала на них обоих эту сердечную жажду, были чередой утрат – и вот Крылов утратил больше, чем мог вообразить. Татьяна словно забрала с собой все, что было в жизни Крылова до встречи с ней; когда содержимое жизни – работа, квартира, элементарная легальность в обществе – оказалось и правда потеряно, это представлялось всего лишь уборкой отслужившего хлама. Неизъятым осталось разве только детское имущество души, лежавшее на самом дне: вот эти горячие персики в тазу, теплая лепешка в ранце, синие, словно бронированные купола над глиной старого города, грязная ветхая улочка, а в проеме, словно обложка восточных сказок, дивная мусульманская арка, ведущая сквозь золотую темноту прямо в приключения Синдбада и Аладдина… Получалось, что злая Азия снова стала единственной и настоящей родиной Крылова. Если бы люди, оказавшиеся в том же, что и он, положении, попросили его поделиться опытом, он бы сообщил – да, только детство и остается неразграбленным, а больше совсем ничего. Еще обнаружилось, что время не лечит боли – не обладает никакими целительными свойствами, но имеет, напротив, повадки вампира. Прожить час, тем более день стало изнурительной работой. Никто не трудился сообщить Крылову – с холодного, все более свободного от листьев, птиц и иных летающих предметов осеннего неба, – как долго это будет продолжаться.

* * *

Бессрочность болезни, сопровождаемой приступами неистовой жажды, молчаливо роднила Крылова с Фаридом. Иногда, в отсутствие Дронова, считая Крылова спящим, Фарид говорил с голограммой Гульбахор – не как с живым человеком, а будто с кошкой или канарейкой. Такова была одна из форм существования пропавших, и Крылов, тихонько стоя в дверях, усваивал урок.

Однажды Фарид, щурясь в солнечное сизое окно, за которым ветер носил сияющую золотую шелуху, сказал как бы между прочим:

– Я считаю, надо сбегать на месторождение до зимы.

– Хорошо продвигаются дела? – спросил Крылов, подсаживаясь к плюшкам и пепельнице, полной ввинченных, как пробки, пористых окурков.

– Нормально продвигаются, – подтвердил Фарид. – Павлу осталось несколько шагов. Только, я так думаю, не одни мы умные. Досидим с тобой до весеннего тепла, придем, а там колючка по периметру и охрана с автоматами. И вообще неизвестно, куда дела повернутся весной. Вчера Меньшикова ранили на Зеленой горке. Генерала Добронравова отправили на пенсию, на сортировочной стоят составы с новенькими танками, якобы привезли на выставку вооружений. Так что лучше бы нам сделать дело до всенародного праздника седьмое ноября…

Сообщение вернуло Крылова к действительности. Изредка он включал телевизор, словно распухающий с потрескиванием от подсоединенного электричества. Там почти не осталось новостей, и дикторы информационных блоков, обращая внимание зрителя на милые забавности вроде регионального конкурса домохозяек или рождения в зоопарке – еще в июне – пары медвежат, говорили с интонациями передачи «Спокойной ночи, малыши». И всюду сквозили какие-то мерзкие приметы, темные пятна умолчаний. Жизнь выходила из берегов, но не потому, что сама собой переполнялась: словно громадное, глухое, инородное тело погрузилось в нее, и жизни, плещущей через край, осталось полведра.

– Я, наверное, должен сказать тебе кое-что, – произнес Фарид, глядя исподлобья. – Ты, в общем-то, можешь не ходить. Вернемся живыми или нет – пятьдесят на пятьдесят. Петрович с Коляном, например, не вернулись. По-нормальному, так жизнь дороже.

Крылов усмехнулся. Пятьдесят на пятьдесят – то самое соотношение, которое рифейский человек не может пропустить в принципе. Максимальная неопределенность исхода открывает максимально широкий канал для общения с той силой, которую рифеец всю жизнь побуждает обернуться и посмотреть. Невозможно вообразить, что это будут за глаза, – но месторождение корундов после гибели первого состава экспедиции и правда стало чем-то вроде стартовой площадки в космос.

– Ты же знаешь, я не могу не ходить, – спокойно ответил Крылов неподвижному Фариду, ставшему в этот момент отрешенным от всего глубоким стариком. – И ты не можешь, по той же причине, что и я. Чего обсуждать.

– Да, было бы не по судьбе, – сдержанно согласился Фарид и церемонно разлил из просмоленного, горячей пухлой чайной кашей переполненного чайника крепкое, уже почти таежное питье.

Месторождение корундов было теперь чем-то вроде макушки жизни, проплешины в обычном порядке вещей. Существует точное время и место встречи человека с собственной судьбой. Не явиться на такое свидание было бы безумием для всякого рифейца. Между друзьями как-то не обсуждалось, что Крылова могут разыскивать по подозрению в убийстве Завалихина. Крылову попросту не оставалось места в прежней жизни – если она, в свете революционных событий, существовала вообще. Но если предстоит идти куда глаза глядят, среди множества направлений может отыскаться единственно верное.

Крылов действительно не мог отказаться от экспедиции. Несмотря на оставшуюся от Татьяны пустоту, несмотря на вибрирующий, трубный азиатский зов, в нем продолжало звучать основное требование рифейского человека: «Бог! Это я! Говори со мной!» Собственно, только теперь до Крылова дошла предельная буквальность этого требования: «Говори со мной, Бог! Или я предприму такое, что Тебе все равно не отсидеться!» Давненько Крылов не отрывался от гранильного станка, от бесконечного мира в глубине кристалла. Теперь ему предоставлялась готовая площадка для эксперимента по выявлению Бога – плюс понимание, что такой эксперимент ставится только на себе.

– Павлу долю дадим, – предложил Фарид, блаженствуя с чаем и сахарными плюшками. – Работает он с нами, и Машка у него. Двадцать процентов, ты как, согласен?

– Годится, – ответил Крылов, превосходно зная, что если экспедиция вернется и камни удастся продать, то доход будет поделен на три совершенно равные части.

* * *

Теперь Фарид не возражал, чтобы Крылов иногда выходил из квартиры на свежий воздух: обессиленный, держащийся одной рукой за сердце, а другой за стенку, он вряд ли был пригоден для тяжелого предзимнего броска. Днем Крылов, будто пенсионер, сидел, запахнувшись в утепленный плащ, на влажной дворовой скамейке и смотрел на мокрые нахмуренные астры, на запотевшие хибарки кое-как застекленных балконов, на блестевшие всюду росистые паутины, напоминавшие трещины в холодном воздушном стекле. По ночам, когда во всем дворе горело три-четыре тускло-масляных окна, Крылов выходил в шерстяном спортивном костюме Фарида и подтягивался на железном турнике, с которого в рукава натекали обильные струйки холодной воды. Потом он, пышущий жаром и обвеваемый воздушным ознобом, бегал по дорожкам полудикого парка, где в темноте, между стволами, опавшие листья с шорохом ползли по земле, словно там текли, мигрируя, сотни грызунов, и какие-то гнилые деревянные беседки смутно-китайских очертаний иногда освещались рыхлыми огоньками конопляных папирос. Сперва Крылову не давались толком ни бег, ни турник; но вдруг словно что-то освободилось в нем, и он мог теперь часами наматывать на кроссовки километры сырого асфальта. Загипнотизированный мельканием собственных ног, светлых в полутьме, он словно летел среди наполовину оголившихся деревьев, среди луж, похожих вблизи фонарей на облака, по краям посеребренные луной. Однажды он видел, как неясные тени что-то закапывали у дальних парковых воротец, вспарывая лопатами прелую землю, будто мокрую тряпку; когда они остановились перекурить, между ними, возле ног, обутых в сапоги, нежно темнела разрытая земля и белел примерно таких же размеров спеленутый предмет.