Между тем Фарид планомерно и упрямо готовился к экспедиции. Он где-то раздобыл не слишком новую, но крепкую зимнюю палатку с надувным утеплителем, пуховые армейские спальники с рукавами, какими комплектуют горных егерей. Угол кухни занимала башня рыбных и мясных консервов, которая разъезжалась на тяжеленькие шайбы, если Дронову случалось слишком сильно топнуть. Гордость Фарида составляли полимерные баллоны для воды, не терявшие эластичности до минус сорока; демонстрируя Крылову туго свернутые липкие стручки, он объяснил, что и воду, в целях безопасности, им придется от какого-то населенного пункта нести на себе.

И наконец, как апофеоз добычливости Фарида, в доме появились те самые, виденные Крыловым по телевизору, серебристые костюмы химической защиты. Швы у них были как тракторные гусеницы, между слоями ткани прощупывались гибкие трубки. После ужина довольный Фарид потребовал примерки. Далеко не сразу Крылову удалось залезть в распахнутый мешок, на котором, перепутываясь, болтая подошвами рифленого металла, висели сапоги. Наконец одевание было закончено; Крылов оказался словно в матерчатой ванне, с привязанным к подошвам негнущимся грузом; со спины поднялось что-то вроде чепца на арматуре, с прозрачным лицевым забралом, вошедшим до щелчка в герметичную щель. Сразу дыхание стало работой. Снаружи Фарид помахал Крылову громадной белой перчаткой с ребристыми пальцами. Зеркало в тесном коридоре отразило две белесые фигуры, похожие на зайчиков с новогоднего детского утренника, только без ушей. Оттого, что серебристый кокон совершенно изолировал от мира, оттого, что стеклопластовый щиток отдавал поцарапанной мутью, – зеркало с двумя бесформенными существами показалось Крылову видным издалека экраном телевизора, по которому идет трансляция из будущего. А ведь уже скоро. На минуту его окатил холодок, будто в приемной у онколога.

– А работать мы с тобой, как понимаешь, будем в памперсах! – раздался в ухе маленький, с шершавую горошину, голос Фарида. – Как слышите меня, прием!

Считалось, что Крылов во время дневных прогулок не уходит из безопасного двора. Однако ноги в дареных армейских ботинках иногда уносили его довольно далеко. Пару раз он побывал на Кунгурской, проникая в бывший свой подъезд вслед за знакомыми соседями, которые на улице не узнавали Крылова и торопились юркнуть, ни в коем случае не позволяя себя обогнать. Он подолгу стоял перед сейфовой дверью, украшенной мертвым, засохшим на проводе звоночком. На стук его никто не отзывался. Из-за стальной плиты по ногам, по сердцу тянуло пустотой. Вероятно, убежище сработало так, как это и задумывал Крылов: Тамара, попавшая внутрь, исчезла из действительности, и не потому, что, спрятавшись там, не могла одновременно быть у своих чиновников и лойеров, а исчезла вообще. Осмыслить это было так же невозможно, как представить вечность. Снаружи окна убежища выглядели теперь какими-то фальшивыми, и балкон висел на честном слове, будто примотанный к дому старухиной веревкой.

Съездил Крылов и на улицу Еременко, добравшись туда с тремя пересадками на освещенном вполсилы, странными сквозняками продуваемом метро, где по неработающим эскалаторам с глухим и медленным рокотом текли человеческие массы, будто на обогатительной фабрике мололи руду. На всякий случай Крылов приготовил записку для госпожи Екатерины Анфилоговой: там он указывал телефонный номер Фарида и просил как можно быстрее связаться с Иваном, который делал ей браслет. Но враз постаревшая дверь покойного профессора уже была усажена множеством записок, засунутых за лохматый дерматин; почтовый ящик, осклабленный забитой щелью, тоже был переполнен. Казалось, известие о смерти Анфилогова только теперь начало распространяться. Почему-то соседи профессора вышли из квартир и плотно стояли на лестнице, не сразу пропуская поднимавшегося человека; многие были Крылову смутно знакомы, будто он не только встречал их в этом подъезде, но и видел во сне. Он внезапно узнавал то старые очки, висевшие на лице, будто ручка на эмалированном чайнике, то кудрявую женскую челку над круглыми глазами, то синюю куртку с полуоторванным карманом на мятом рукаве. Никто ни с кем не разговаривал, но все смотрели друг на друга вопросительно и словно искали глазами кого-то недостающего. Словно ожидался некий распорядитель, который вот сейчас выйдет из профессорской квартиры, всем скажет, что нужно делать, соберет записки и передаст по назначению.

Не сразу Крылов сообразил, что никакие это не соседи. Это были те самые люди, которых профессор Анфилогов держал при себе строго по отдельности, и теперь они не знали, как им общаться, как преодолеть образовавшуюся между ними пустоту. Значит, профессор все-таки сделал то, что хотел. Пустота без него оказалась еще сильнее его разделяющего присутствия. Теперь он действительно не мог окончательно исчезнуть. Для спутника не важно, есть ли под ним планета, если продолжает действовать сила, склоняющая его к бесконечному падению по заданной орбите, бесконечному вальсированию с ускользающей массой. Эта лестница с людьми тоже была будто застрявший эскалатор, предназначенный, казалось, для подъема не к профессорским дверям, а на какие-то неизмеримо более высокие этажи. Все-таки Крылов засунул свою записку за отставшую обивку, нечаянно пропихнув вовнутрь, к слежавшимся, похожим на старую яичницу клочьям утеплителя, чужие плотные бумажки. С чувством, будто возвращается с полдороги, шепча извинения, он стал проталкиваться вниз. Теперь на него поднимали глаза, узнавали на секунду и тут же разочарованно отворачивались. Нетрудно было догадаться, что ждут никакого не распорядителя, а самого профессора. Ждут, несмотря на глухое темное известие, потому что не могут без него обходиться.

Внизу, во дворе, высокая женщина в узком черном костюме, открывавшем костлявые колени, в огромной черной шляпе, похожей на зачехленную пишущую машинку, все ходила кругами по ярко-желтой клеенчатой россыпи листьев, протыкая их каблуками, изредка наклоняясь, но ничего не подбирая с земли. Издалека, сквозь мелкую вуаль, были видны плоские бледные локоны, длинный подбородок, яркая линия тонкого рта, настолько неподвижная, точно ее раз и навсегда отчеркнули по линейке красным карандашом. Тут же топтались еще какие-то люди, на скамейке у подъезда стояла как бы никому не принадлежащая бутылка водки.

– Хоронить-то кода будут? – обратилась к закурившему Крылову дряхлая старуха с лицом как шерстяная варежка, замотанная козьей шалью поверх синтетической лиловой телогрейки.

– Все, не будут уже, – ответил Крылов в пространство, размышляя, не спросить ли кого про Екатерину Анфилогову, и понимая, что спрашивать бессмысленно.

– Лежать наверху бросют Василия Петровича? – возмутилась бабка, толкая каучуковой палкой ботинки Крылова. – Вщера стояли, позавщера стояли, седни полная лесница народу. Запах-то пойдет. Давно уж пора гроб выносить! – И старуха, мотая головенкой, словно отнекиваясь от всего происходящего, потащилась к подъезду, по пути движением, ловким на бутылки, спустив чужую водку в свой замызганный джинсовый мешок.

* * *

Когда Крылов вернулся, измотанный, надышавшийся ветром, с холодным румянцем цвета редиса, Фарид и Дронов встретили его многозначительным молчанием. Было видно, что они уже давно поджидают второго члена экспедиции, коротая время за маленькой, с фигурками-булавками, шахматной доской, за которой они теперь частенько сиживали, словно вдвоем вышивая на пяльцах. Крылов подумал, что сейчас ему справедливо вломят за долгую и небезопасную отлучку. Никто не проронил ни слова, пока он не сволок с себя отяжелевший плащ и не уселся к столу, где ему уже поставили отдувающийся в желтое пюре раскаленный бифштекс.