Услышав этот рассказ, я был изумлен не меньше. Однако не этим рассказом, ибо уже знал причину необычных проявлений панциря. Я был изумлен и поражен совсем другим: уже в который раз, словно по особой воле Аллаха, мне в руки попадали загадочные предметы и повествования, связанные с теми, кто приходит и уходит, и встречались люди, несшие слово о них. Словно все эти предметы и повествования были предназначены именно для меня и призваны побуждать меня к дальнейшим поискам.

Я горячо поблагодарил и щедро одарил Джафара, вручив ему подарки для брата вместе с благодарственным посланием, после чего поспешил поделиться удивительным известием с друзьями. Они, разумеется, бросив все дела, отправились со мной в мой дом, и мы все вместе принялись изучать очередное чудо. Панцирь поражал своей необычностью, хотя и очень походил на другие, особенно на те, в которые были облачены воины Ньярлаат-Тота в подземелье. И в чем заключалась эта явно ощущаемая необычность, абсолютно невозможно было понять. Он состоял из четырехугольно-закругленных пластин величиной немного меньше ладони, которые удивительно ровно и тщательно налегали одна на другую сверху вниз, как чешуя рыбы. Однако они не были нашиты на ткань или кожу, а соединялись между собой совершенно немыслимым образом с помощью хитроумных шарниров, позволявших им двигаться друг относительно друга. И в то же время эти шарниры не давали пластинам растопыриваться, держа их плотно прижатыми между собой и обеспечивая полную неуязвимость: просунуть между ними клинок было совершенно невозможно. Вообще пластины имели такую форму и располагались так, что на всем панцире, закрывавшем тело, горловину, руки почти до локтя и сходящем на бедра, не было ни одного уязвимого места. Причем шарниры никак не выдавались внутрь, и поверхность там была удивительно ровной, без единого выступа, который мог бы давить на тело. Кроме того, их непостижимое устройство позволяло панцирю менять свой размер. Для этого нужно было надевать его, двигаясь всем телом, как бы вползая в него. При этом раздавалось звонкое пощелкивание, и пластины вставали на свои места, подгоняясь точно по фигуре. Сам панцирь, несмотря на значительную толщину пластин, был удивительно легким. Эта легкость в сочетании с тусклым серым блеском сразу же навела меня на правильную мысль. Вынув из ларца знаменитую пластину с загадочным посланием, я положил ее на панцирь. Сомнений не осталось: и то и другое было сделано из одного металла, что подтвердил Ибрагим, долго ощупывая их с закрытыми глазами. А это означало лишь то, что творцами панциря могли быть только те, кто приходит и уходит. Ведь, по словам почтенного Дервиша, секрет добычи этого металла не был открыт людям. Едва я поделился этой догадкой с друзьями, они в один голос высказали мысль, пришедшую также и мне: и панцирь, и лампа были созданы ими и предназначены для нас. Об этом говорили, во-первых, их совершенно неслыханные свойства, а во-вторых – цели, на которые они были направлены: как и вавилонские письмена, они доносили до нас великую и непостижимую мудрость, настолько великую и непостижимую, что она могла исходить лишь от них.

Вдоволь насладившись совершенством доспеха, ощупав его вдоль и поперек и так и не поняв устройства шарниров, мы принялись разглядывать поверхность пластин. Они и в самом деле оказались покрыты множеством мельчайших, с трудом различимых глазом отверстий, похожих на уколы очень тонкой иглы. Располагались они удивительно ровными рядами, будучи собраны в группы разного числа (иногда даже по одному), разделенными промежутками также разной длины. Они были столь мелки, что при попытке пересчитать их очень быстро утомляли глаза и сливались в сплошную рябь. Однако Музафар и Ахмед благодаря обретенным способностям все же смогли пересчитать их на нескольких пластинах, получив от восьмисот двадцати до тысячи шестнадцати. Но я, вглядываясь в них, сразу понял, что их число не имеет для нас никакого значения, что оно не даст нам никаких ответов, и попросил друзей не продолжать. Глядя на эти строчки, я пытался уловить в них систему, так как поначалу был уверен, что это – своеобразные иероглифы, или буквы, или какие-нибудь еще носители слова. Но в конце концов я отказался и от этого. Система в них явно была, но какая-то другая, совершенно необъяснимая. Она не скрывала в себе письмен, ее предназначение было совсем иным. Я понял это совершенно твердо, ибо благодаря своей обретенной способности проникать в логику письменности не мог здесь ошибиться. После долгих стараний я даже поймал было эту систему и попытался следовать по ней. Но она вдруг повела меня в такие провалы и лабиринты, что я, ужаснувшись, тут же оставил эту затею. Но она еще долго сидела в моей голове, начисто лишая меня способности соображать, так что я даже испугался за свой рассудок. Чтобы освободиться от этого кошмара, пришлось даже прибегнуть к хорошей порции опиума. Один лишь проблеск в этом темном потоке дал мне намек на предназначение этой череды уколов, неповторимой на каждой из пластин. Это случилось, когда я в очередной попытке проникнуть в загадочное построение этих странных строчек прибегнул к помощи лампы. Я увидел неисчислимые потоки тысячеликого света, зарождающиеся в отверстиях и струящиеся между пластинами в сотнях тысяч направлений. Они в невообразимом хаосе перекрещивались, складывались и сливались с также неисчислимыми потоками такого же тысячеликого света, рождаемыми телом существа, облаченного в панцирь. Но хаосом все это необъятное разумом движение казалось лишь при первом взгляде. На самом деле, при всем своем многообразии, оно было удивительно упорядоченным и четким, что вызывало восхищение и желание любоваться им бесконечно. Что за существо привиделось мне тогда, понять было невозможно – контуры его были совершенно невнятными. Но это, очевидно, не имело никакого значения. Я подумал тогда, что им могло быть любое из существ, описанных на стенах подземелья. Кто бы это ни был, оказавшись внутри панциря, он своими жизненными проявлениями пробуждал в нем какие-то таинственные силы, которые и были призваны навести мост между сознанием и Полусферой.

Омар с помощью своего таинственного дара определил, что отверстия имели самую различную глубину: не меньше тысячи вариантов! И это было не менее удивительно, так как толщина пластин не превышала толщины клинка кинжала, и представить себе тысячу вариантов глубины в такой толщине было просто немыслимо. Кроме этих загадочных уколов панцирь был покрыт многочисленными царапинами, иногда довольно глубокими, без сомнения, следами от ударов оружия, но везде невиданный металл стойко выдержал их, много раз спасши жизнь своему обладателю.

Обследовав в течение нескольких дней весь панцирь, мы решили все же примерить его. Это решение после рассказа пирата далось нам нелегко. Мы много раз порывались сделать это, но страх чего-то неведомого и ужасного всякий раз удерживал нас. Наконец, когда все другие способы изучения были исчерпаны, мы решились побороть этот страх. Немалую роль здесь сыграли письмена на его нагруднике, говорившие о том, что ни с кем из множества надевавших его ничего плохого не случилось.

Первым решившимся на это был Саид. Натянув на себя панцирь, он долго и тщательно прилаживал его, поправляя чуть ли не каждую пластину. В конце концов панцирь облег его тело настолько, что нам показалось, будто оно обнажено, лишь стало немного больше. Мы во все глаза воззрились на него, ожидая чего-то необыкновенного. Но мгновения текли бесконечной чередой, не принося никаких чудес, и лицо самого Саида постепенно наполнялось недоумением и досадой. Очевидно почувствовав закравшееся в нас разочарование, он вдруг, закрыв глаза, напрягся лицом и телом, словно пытаясь что-то из себя выдавить. И тут произошло то, чего мы уже перестали ожидать. Мы увидели свет! Панцирь едва заметно засиял чем-то, что, пожалуй, даже нельзя было назвать ни светом, ни сиянием, ибо оно не испускалось наружу, а уходило куда-то вглубь. Я вспомнил недавнее видение, мимолетно вспыхнувшее в моей голове при свете лампы, и меня озарила догадка: панцирь пробудился! Его загадочная сущность вступила в соприкосновение с естеством Саида, началось их слияние и перекрещивание путей их течения. Одним словом, они начали объединяться в целое. Тут я ощутил движение и поймал себя на том, что, всецело увлекшись необычным явлением, совсем перестал наблюдать за Саидом. Он же, сменив на лице маску непосильного напряжения выражением блаженного упоения, медленно поднял руки и воздел их над головой. Движение это, в котором он умиротворенно застыл, было похоже на плавный взлет и воспарение над нами и всем земным. В таком положении он пробыл без единого вздрагивания и колебания довольно долгое время, за которое мы все, в том числе и он сам, успели проголодаться. И все это время он удивительно отчетливо казался нам чем-то возвышенным и… бесплотным. Но наконец сияние внутри панциря и тела Саида начало меркнуть и постепенно угасло совсем. Саид очнулся, словно от глубокого сна, и с упоенным выражением лица принялся стаскивать с себя панцирь. Это далось ему с большим трудом, лишив последних сил. Саид в изнеможении опустился на ковер и, не дожидаясь наших расспросов, сказал: