– Я видел жизнь! – произнес он наконец. – Жизнь внутри, а внутри нее – еще жизнь, и еще. И каждая из них – это огромное государство, обитающее внутри другого. Я увидел, что такое жизнь, из чего она состоит, как она течет, и что ей для этого нужно. Это – великая мудрость, постичь которую невозможно, а можно лишь созерцать. Созерцание же ее – это увлекательнейшее из зрелищ, предаваться которому можно бесконечно, ибо нет конца ее многообразию.

– Расскажи, как она выглядит! – страстно выдохнул Музафар, пожирая его горящими глазами.

– Она состоит из пузырей. Множества пузырей самых разных размеров и форм, какие только можно и нельзя себе представить. Все они наполнены жидкостью, в которой плавают другие пузыри, да и сама жидкость, на самом деле, тоже состоит из множества пузырей и совсем не похожа на воду. Кстати, кровь состоит из нескольких таких жидкостей и огромного множества пузырей. Но кровь – это особая жидкость. Она не наполняет пузыри и не смешивается с другими жидкостями. Она течет свободно и сама по себе, у нее – свои строгие пути и свое особое предназначение. Другие же жидкости текут не по жилам, а свободно среди пузырей, омывая их, проникая в них и покидая их. Жидкости эти очень важны, ибо они несут питание, они связывают пузыри друг с другом, переносят их в другие места, защищают и лечат их, уносят нечистоты. Без них жизнь невозможна, с их уходом и исчезновением она уступает место смерти. Да все и так знают, что жизнь возможна лишь там, где есть жидкость. Жидкости разъедают многие твердые материалы, очевидно, те, о которых говорил Омар, ибо только в таком виде они, принесенные и отданные пузырям, могут служить жизни. Сами же пузыри наполнены другими пузырями, как наше тело наполнено органами. Они пережевывают принесенные материалы, как мы пережевываем пищу, превращая их в другие и отдавая жидкостям для переноса туда, где они нужны. Иными словами, внутри всего живого идет своя жизнь, являясь его основой. Внешне она не похожа на нашу, но имеет ту же суть. И все эти пузыри и жидкости тоже в полной мере можно назвать живыми, правда, не совсем в том смысле, в каком – нас. Если же заглянуть в глубины их жизни, там открывается что-то уж совсем невообразимое. Оно также носит все признаки жизни, причем очень бурной, но кто является ее носителями, я просто не в состоянии определить. Они просто ни на что не похожи, а еще они поразительно подвижны и изменчивы, постоянно превращаясь во что-то другое и еще другое, также ни на что не похожее. Я бы назвал эту жизнь «жизнью материалов», но эта мысль ужасает меня, ибо я не могу себе вообразить, что такое возможно. Их жизнь уж совсем не похожа на нашу, но она создает основу для жизни пузырей и жидкостей, а их жизнь – основу для нашей. И еще… В нашей жизни много пустого, бесполезного и вредного, что делает ее далекой от совершенства. В их жизнях такого не только нет, но и просто не может быть в силу всего их устройства. В них все, до мельчайших штрихов, имеет свой смысл в рамках общего смысла. В них всему определено свое предназначение в рамках общей гармонии. В них всему отведены свои места, нет места лишь пустоте, бесполезности, бессмысленности и разрушению. Вот, пожалуй, и все, что я могу сейчас сказать. Чтобы осмыслить все это лучше и выразиться точнее, нужно быть мудрее, чем я теперь. Но даже эту малость уже можно использовать, например, для того, чтобы распознавать и лечить недуги, или как-то еще. Мною вообще владеет предчувствие, что каждый из нас теперь владеет частицей некой общей мудрости построения сущего. И мы, судя по сказанному здесь, способны объединять их, что позволяет нам расширять свои возможности проникнуть в нее. И я предвижу, что в недалеком будущем нам эта способность понадобится и очень пригодится.

Рассказ Хасана вновь поверг нас в смятение, хотя мы были уверены, что готовы уже к любым неожиданностям. Он поколебал еще один из тех незыблемых устоев, опираясь на которые люди жили испокон веков. Пределы познания жизни виделись нам такими широкими, что за ними, казалось, уже просто ничего не могло быть. Наши же пределы после путешествия в подземелье вдруг расширились настолько, что представились нам просто немыслимыми. Перед нами открылись просто ужасающие ее многообразие и широта простирания, дав к тому же нам понять, что и это еще далеко не предел. Теперь же Хасан сообщил нам, что у нее, оказывается, есть еще и глубина, столь же немыслимая и безграничная. Ибо картина, нарисованная Хасаном, явно намекала на то, что тремя жизнями вглубь она совсем не исчерпывается.

Мы еще долго расспрашивали Хасана, стремясь как можно лучше и подробнее представить себе описанные им построения живых глубин. Однако он не смог больше добавить почти ничего толкового, ибо неимоверные пестрота и нагромождения, которые он увидел, в его голове легко перемешивались в сплошную невразумительную массу, не давая как следует разобраться в деталях. И поняли мы лишь то, что в основе построения этих грандиозных сооружений лежат те же самые узы, о которых говорил Омар, а всеми их проявлениями управляют те же самые силы, о которых говорили Саид и Ибрагим. Однако и это открытие нельзя было назвать мелочью.

Постепенно с Хасана мы переключились на каждого из нас, уже просто допытывая друг друга в попытке составить какую-то общую картину. Но тут выяснилось, что головы наши явно переутомились с непривычки к такому количеству необыкновенного, ибо мы даже общими усилиями так и не смогли извлечь из них чего-нибудь путного. Поэтому, подумав, мы решили прервать это увлекательное, хотя и утомительное занятие, чтобы затем вернуться к нему с отдохнувшими и подготовленными мозгами. Однако прежде было решено добавить ко всему происшедшему последний, заключительный штрих, ибо среди нас остался еще один, не примеривший панциря…

Доспех до странности легко и мягко скользнул по моему телу, будто был смазан изнутри жиром. Едва слышно похрустев, пластины заняли свои места, плотно прижавшись одна к другой, лишь слегка поворачиваясь при движениях. Несмотря на то что панцирь плотно охватил тело, я чувствовал себя совершенно свободно, совсем не ощущая тяжести, которую неизбежно причиняют обычные доспехи. Нельзя сказать, что я совсем его не чувствовал, но он сидел на мне настолько удобно и гармонично, что казался чем-то вполне естественным и само собой разумеющимся. В нем совсем не было жарко или душно, тело дышало мягкой свежестью, и можно было подумать, что отверстия в пластинах сделаны специально для проветривания. Своей же упругой плотностью он внушал удивительно незыблемую уверенность, рождая чувство полной защищенности и неуязвимости. Затем я почувствовал тепло, почувствовал не внезапно, а совсем обыкновенно, как от любой одежды, хотя тепло это было совсем другим. Оно исходило от меня и передавалось панцирю, впитываясь в него и заполняя отверстия в пластинах (я отчетливо чувствовал это), и, заполнив его до краев, потекло внутри него во всех направлениях по множеству незримых путей. Это очень напоминало вьющийся вокруг меня густой и плотный рой мельчайших насекомых, едва касающийся моего тела. В какой-то едва уловимый момент эти потоки, сначала – робко и единично, затем – все сильнее и полнее, стали проникать в мое тело, вовлекая его в свое неудержимое движение. И вот уже я весь потек вместе с ними, сливаясь и перемешиваясь, становясь одним целым с панцирем и этим странным теплом, которое уже начало растекаться за его пределы. «Взгляни в себя!» – вдруг прозвучало в моей голове, как когда-то в вавилонском храме. И не успел я осмыслить эти слова, в моей голове, как в зеркале, отразилось то, что происходило сейчас внутри панциря. То, что двигалось сейчас там, было на самом деле не теплом, а светом, который, вероятно, я видел, наблюдая за другими. И все его движения во всей своей бесчисленности и непостижимой многогранности были далеко не хаотичными. Он двигался по панцирю от отверстия к отверстию, от пластины к пластине, в стольких направлениях, сколько можно было составить сочетаний пластин и отверстий. Он менял эти направления, вспыхивал и гас многие тысячи раз за мгновение, но не беспорядочно, а подчиняясь непостижимой, но абсолютно строгой и четкой системе. Это была та самая система, которую я мимолетно увидел, когда пытался разгадать порядок отверстий. Она, это чувствовалось совершенно безошибочно, была направлена на какую-то очень важную цель, понимание которой было за гранью моего разума. Но этот свет двигался не только в толще металла. Он, как я уже отметил, искал и находил точки и пути соприкосновения с таким же светом, текущим внутри меня и испускаемым мною. Он сливался с этими потоками и направлял их, подстраивая под свою магическую систему. И вот уже все потоки света, тепла и неведомых сил, упомянутых моими друзьями, струились, мерцали, вспыхивали и гасли по его команде. Но ни одна из его команд не была чужда моему естеству. Более того, все они были гармоничны ему, лишь усиливая его движения и направляя его силы в нужное русло. В моей голове вновь зазвучали слова моих друзей, повествующие об увиденном, и я вдруг совершенно отчетливо осознал, что панцирь словно прочитывал дар, которым владел каждый из нас. Подхватывая потоки, несущие этот дар, и вливая в них свои, он многократно ускорял и усиливал их, расширяя и обогащая саму способность вплоть до бесконечности. Кроме того, он был способен наводить незримые мосты между нами при соприкосновении, объединяя потоки незримых сил в каждом из нас, складывая воедино наши способности и на их основе рождая совершенно новые, неведомые и непостижимые, позволяющие проникнуть в самые глубины бытия.