Переговоры с финансовыми воротилами Америки состоялись и проходили довольно успешно – кредиты стране Советов были обещаны. Но Сталин считал, что разговоры о кредитах можно заводить только после того, как ведущая переговоры страна официально признает Советский Союз. Таким образом, все усилия Шейнмана пошли насмарку. 31 марта 1929 года он вернулся в Германию, где вновь заболел. И объявил, что в Советский Союз возвращаться не желает. Шейнмана принялись уговаривать, чтобы он передумал. В Берлин даже прилетел видный большевик Михаил Томский, чтобы отговорить своего друга от нежелательного решения. Но тот стоял на своём.

А Яков Блюмкин в апреле того же года приехал из Европы в Константинополь. Потом он написал:

«12 апреля, проходя по улице Пера, у туннеля я случайно встретил сына Троцкого, Льва, с которым был хорошо знаком и раньше, поздоровавшись с ним, я уверил его в моей лояльности и попросил информацию».

Узнав, что изгнанный из СССР Лев Троцкий обитает где-то неподалёку, Блюмкин попросил его сына (Льва Седова) устроить ему встречу с его отцом. Встреча состоялась. О ней Блюмкин потом написал:

«16 апреля, разумеется, с соблюдением строжайшей конспирации, чтобы не провалить себя, я имел продолжительное свидание с Троцким».

В той беседе, которая продолжалась четыре часа, Троцкий сказал, что в ближайшее время режим, установившийся в СССР, неминуемо рухнет. Поэтому необходимо срочно создать нелегальную организацию, которая и встанет во главе страны Советов. Блюмкин заявил, что готов участвовать в этой подпольной работе.

20 апреля политбюро ЦК ВКП(б) приняло решение:

«Немедля сдать в печать постановление Совнаркома об освобождении Шейнмана от обязанностей председателя Госбанка».

Перед фамилией Шейнман буквы «т» не стояло, что говорило о том, что кремлёвские вожди «товарищем» его уже не считали. Члены политбюро назвали того, кто займёт место банкира-невозвращенца: Георгий Пятаков.

В тот же день (20 апреля) участники объединённого пленума ЦК и ЦКК, слушая доклад Алексея Рыкова, узнали о том, что Шейнман стал невозвращенцем. Выступивший в прениях Клим Ворошилов назвал бывшего главу советского Госбанка «чужим человеком» и даже «изменником».

Однако с Шейнманом договорились полюбовно: в качестве «цены за молчание» (то есть за нераскрытие множества известных ему секретов СССР) ему была обещана ежемесячная пенсия в 1000 марок, а также право работать в советских загранучреждениях.

А в столице Венгрии Будапеште в том же апреле была с триумфом показана кинокартина «Буря над Азией» («Потомок Чингисхана»). Фильм собирал полные залы по всей Европе. В нью-йоркском кинотеатре «Рокси» («Roxy»), в котором было 6000 мест, в течение двух недель картина шла с полным аншлагом. Осипу Брику было чем гордиться.

Владимир Маяковский в это время возвращался на родину. Он смотрел в окно вагона и по старой своей привычке сочинял стихи, в которых описывал происходившее вокруг него. Первым взятым на карандаш событием стала проверка паспортов. И появились строки:

«По длинному фронту / купе и кают

чиновник / учтивый / движется.

Сдают паспорта, / и я / сдаю

мою / пурпурную книжицу».

Подобную проверку поэт проходил многократно – порядок есть порядок: гражданам всех стран, пересекавшим государственные границы, предлагалось предъявить свои паспорта, и чиновники их флегматично собирали. Никаких поэтических образов эта бюрократическая процедура обычно не вызывала. Но на этот раз собиравший документы делал это слишком эмоционально:

«К одним паспортам – / улыбка у рта.

К другим – / отношение плёвое».

Когда очередь дошла до паспорта Маяковского, чиновник тоже отреагировал:

«И вдруг, / как будто / ожёгом, / рот

скривило / господину.

Это / господин чиновник / берёт

мою / краснокожую паспортину.

Берёт – / как бомбу, / берёт – / как ежа,

как бритву / обоюдоострую,

берёт, / как гремучую / в 20 жал

змею / двухметроворостую».

Реакцию чиновника понять нетрудно – все европейские газеты были переполнены статьями о том, что рядовых советских граждан большевики за границу не выпускают, а те, кто разъезжает по зарубежным странам с «краснокожими» паспортами на руках, являются сотрудниками спецслужб, посланными что-то выведать или кого-то убить. Маяковский опровергать этого не стал, а завершил стих заявлением, что он гордится своей принадлежностью к этим (готовым выведывать и убивать) обладателям «краснокожей паспортины»:

«Я / достаю / из широких штанин

дубликатом / бесценного груза.

Читайте, / завидуйте, / я – гражданин

Советского Союза».

А за окнами вагона мелькали пейзажи Франции, Германии, Польши. И возникали строчки, которые чуть позднее войдут в стихотворение «Два соревнования»:

«Европу / огибаю / железнодорожным туром

и в дымные дни / и в ночи лунные.

Чёрт бы её взял! – / она не дура,

она, товарищи, / очень умная.

Здесь / на длинные нити расчёта

бусы часов / привыкли низаться,

здесь / каждый / друг с другом / спорит / до чёрта

по всем правилам рационализации…

Мордами пушек / в колонии тычась,

сковывая, / жмя / и газами пованивая,

идёт / капиталистическое

соревнование.

Они соревнуются, / а мы чего же

нашей отсталости / отпустили ножки?».

И поэт начинал «соревноваться» с Западом, сравнивая жизнь в стране Советов с тем, как живут европейцы. Но почему-то внимание Маяковского обращалось только на зарубежных женщин. Одна из них (девушка лёгкого поведения) стала героиней стихотворения «Заграничная штучка»:

«Стихом / беспардонным

пою, / забывши / меру —

как просто / за кордоном

сделать / карьеру».

Но в стихотворении «Парижанка» поэт тут же напоминает:

«… очень / трудно / в Париже / женщине,

если / женщина / не продаётся, / а служит».