мерцающих точек в небе напоминали о древних созвездиях. Время лениво тянулось, не внушая никакого стремления к цели, никакой настойчивости, ведь люди редко строили далеко идущие планы.

Прошло три эона с тех пор, как распался Великий Мофолам. Знаменитые мастера магии вымерли, каждого постиг более или менее бесславный конец: одних предали ближайшие друзья и наперсники, других застигли врасплох, одурманенных страстными объятиями, третьи пали жертвами махинаций и тайных сговоров или неожиданных, непреодолимых катастроф.

Чародеи нынешнего двадцать первого эона жили главным образом в мирных долинах рек Альмерии и Асколаиса, хотя иные отшельники все еще предпочитали скрываться в северных просторах Кутца, в малонаселенных окрестностях Рухнувшей Стены или даже в степях Шванга на Дальнем Востоке.

По нескольким причинам (описание каковых выходит за рамки нашего рассказа) современные чародеи составляли разношерстную компанию: собравшись на совещание, они напоминали коллекцию чудесных редких птиц, исключительно заботившихся о неповторимости своего оперения. Несмотря на то что, в отличие от магов Великого Мофолама, в целом они не производили впечатления величия и пышности, чародеи последних дней Земли не в меньшей степени отличались капризностью и своенравием и только после нескольких пренеприятнейших инцидентов убедились в необходимости соблюдения каких-то правил, обеспечивающих взаимную сдержанность. Кодекс этих правил, официально получивший наименование «Монстрамента», а в просторечии именуемый «Голубыми принципами», был выгравирован на гранях голубой призмы, хранившейся в неизвестном посторонним тайнике. В ассоциацию чародеев входили самые влиятельные маги и волшебники Альмерии и Асколаиса. Ильдефонса благодаря его общепризнанной высокой репутации единогласно назначили Настоятелем ассоциации, наделенным широкими полномочиями.

Ильдефонс обычно жил в Бумергарте, древней цитадели с четырьмя башнями на высоком берегу полноводного Скаума. Его выбрали Настоятелем не только потому, что он строго соблюдал «Голубые принципы», но и в связи с уравновешенностью его темперамента, иногда почти производившей впечатление слабохарактерности. Его терпимость вошла в поговорку; порой Ильдефонс не прочь был побездельничать, обмениваясь скабрезными шуточками в гостях у Нежнейшего Лоло, а уже на следующий день погружался в глубокий анализ умозаключений аскета Чамаста, знаменитого своим подозрительным отношением к любым существам женского пола.

Как правило, Ильдефонс появлялся в обличии добродушного лысеющего мудреца с растрепанной светлой бородой – такая внешность внушала доверие, что нередко позволяло Ильдефонсу пользоваться скрытыми привилегиями, хотя Настоятеля чародеев вряд ли можно было назвать изобретательным или хитроумным.

В настоящее время в ассоциации магов, соблюдавших «Голубые принципы», насчитывалось двадцать два индивидуума.[7] Несмотря на очевидные преимущества добропорядочности, некоторые остроумцы не могли удержаться от щекочущих нервы недозволенных проделок, а в одном случае было допущено серьезное нарушение положений «Монстрамента».

В этом деле был замешан Риальто по прозвищу Изумительный; он жил в усадьбе Фалу́ неподалеку от Диковатого озера, в районе пологих холмов и темных лесов на восточной окраине Асколаиса.

Каковы бы ни были основания для такого мнения, коллеги считали Риальто человеком довольно-таки высокомерным, и он не пользовался особой популярностью. В естественном обличии он выглядел как заносчивый вельможа высокого происхождения, с коротко подстриженными черными волосами и суровыми чертами лица, с беззаботно-изящными манерами. Риальто была свойственна немалая толика тщеславия, что, в сочетании с надменной манерой себя вести, часто раздражало других чародеев. Некоторые из них даже демонстративно отворачивались, когда он появлялся в собрании, к чему сам Риальто относился с полным безразличием.

Хаш-Монкур был одним из немногих магов, старавшихся поддерживать видимость хороших отношений с Риальто Изумительным. Хаш-Монкур предпочитал появляться перед взорами окружающих в виде бога природы Ктариона, красующегося копной бронзовых кудрей и тонкими пропорциональными чертами лица, хотя (по мнению некоторых) ему была свойственна излишняя чувственность рта и водянистая бессодержательность взгляда слегка выпученных глаз. Побуждаемый, скорее всего, завистью, Хаш-Монкур время от времени подражал характерным манерам Риальто.

В естественном состоянии, однако, Хаш-Монкур приобрел ряд суетливых привычек, свидетельствовавших о нервозности. Погруженный в размышления, он прищуривался и дергал себя за мочки ушей. Находясь в замешательстве, он яростно чесал под мышками. Хаш-Монкур никак не мог избавиться от этих неприятных рефлексов, и они вносили диссонанс в атмосферу беззаботного апломба, которую он стремился излучать и тщательно культивировал. Он подозревал, что у него за спиной Риальто насмехался над его недостатками, что только обостряло лезвие его зависти, если можно так выразиться, и в итоге послужило причиной достойных осуждения проделок.

После совместного пиршества в зале Мага Мьюна чародеи готовились разлететься по домам. Заходя в фойе, они брали плащи и шляпы. Риальто, всегда пунктуально соблюдавший этикет, протянул подошедшему почти одновременно с ним Хуртианцу сначала его плащ, а затем шляпу. Приземистый Хуртианц, угловатая голова которого практически сидела непосредственно на широких плечах, неопределенно хмыкнул в ответ на эту услугу. Стоявший неподалеку Хаш-Монкур заметил представившуюся возможность и напустил сглаз, существенно увеличивший размеры шляпы Хуртианца; как только раздражительный чародей нахлобучил ее, поля шляпы опустились почти до плеч – выглядывал только кончик шишковатого носа.

Хуртианц сорвал шляпу с головы и внимательно рассмотрел со всех сторон, но Хаш-Монкур тут же отменил сглаз, и шляпа стала выглядеть как обычно. Хуртианц снова надел ее, и на этот раз она ему подошла.

Даже после этого никто не придал бы никакого значения происходящему, если бы Хаш-Монкур не запечатлел изображение Хуртианца с головой, «утонувшей» в шляпе. Впоследствии этот сувенир получил распространение не только среди чародеев, но и в кругах влиятельной знати – а Хуртианц очень дорожил мнением элиты. Портрет Хуртианца, поглощенного шляпой до покрасневшего от выпивки кончика носа, с Риальто на заднем плане, неизбежно вызывал холодные усмешки.

Копию изображения не получил только Риальто, и никто не позаботился упомянуть о нем в его присутствии. Хуртианц, разумеется, тоже не упоминал об этом сувенире – его ярости не было предела; теперь он багровел и буквально терял дар речи, как только разговор заходил о Риальто.

Хаш-Монкур наслаждался последствиями своей неприличной шутки. Все, что бросало тень на репутацию Риальто, могло только служить укреплению его собственной репутации; кроме того, любые неудобства, причиненные Риальто, вызывали у Хаш-Монкура злорадное удовлетворение.

Руководствуясь такими побуждениями, Хаш-Монкур положил начало целой серии интриг, что довело Хуртианца до состояния бешеной одержимости, и с тех пор он уже думал только об одном: наглеца Риальто следовало проучить и унизить, причем так, чтобы он не забыл об этом до конца своих дней!

Хаш-Монкур действовал настолько изощренно и скрытно, что Риальто сначала ничего не подозревал. Уколы, нанесенные его самолюбию, как правило, носили несущественный характер – тем не менее они всегда были чувствительны.

Узнав о том, что Риальто обновлял убранство гостиных в усадьбе Фалу́, Хаш-Монкур стащил знаменитую драгоценность из коллекции Ао Опалоносца и тайком подвесил