Обедненный уран, это вам не шутки.

Я выстрелил снова. Упал еще один. Чувство оружия стремительно возвращалось, курковые пальцы чесались, в башке была пустота. Я стал стрелять с обеих рук и за секунды опустошил барабаны. Кобольды остановились. Воздух пах пороховым дымом. На земле громоздилась куча трупов, живые пытались через них перебраться, многие свалились в воду, за них принялись пираньи, образовалась неразбериха.

Я перезарядился.

Кобольды очухались и снова пошли в атаку.

Я продолжил. Спокойно. Сосредоточенно.

Стрелять было легко. Кобольды шли как в тире, широкой цепью, все пули попадали в цель.

Но они все равно продвигались.

Слишком много.

Их было слишком много. Когда они прошли двести метров, мне стало труднее. Я стрелял без перерыва, шесть выстрелов с одной руки, шесть с другой.

Перезарядка.

Шесть с одной, шесть с другой.

Перезарядка.

Кобольды падали. И тут же появлялись снова. Шесть справа, шесть слева. Потом я сбился со счету.

На ста метрах я первый раз промахнулся.

Сработал Дырокол, но никто не упал. Дырокол сработал еще. Левый кобольд споткнулся, взмахнул топором и зарубил своего соседа. Они рухнули на песок, Берта сработала три раза.

Перезарядка.

Оставалось метров пятьдесят, а они все шли и шли. Уже не бежали. Шли.

Рукояти револьверов разогрелись, курковые пальцы заболели. Отсутствие практики.

Теперь я их видел.

Я видел, как пуля попадала в глаз.

Я видел, как пуля попадала в голову.

Я видел, как пуля попадала в сердце.

Я спешил.

А они не останавливались.

Я ожегся о ствол и выронил два патрона. И после этого понял, что, может быть, я не выстою. Не хватит времени. Время – самое дорогое. А тут со временем какие-то дурости…

Вперед выскочил кобольд с багром в руках. Я с удивлением заметил, что на шее у него болтается широкий ремень с шипами. Сработала Берта. Пуля раздробила кобольду шею, голова повисла на лоскуте кожи, затем и вовсе отвалилась. Кобольд сделал несколько шагов и метнул в меня багор.

От багра я увернулся. А кобольд рухнул, и почему-то из головы забила толчками черная жижа.

Появилась совершенно невообразимая пара. Пара сиамских близнецов. Сросшиеся руками. Одно существо. Дырокол убрал левого. Правый взвалил его на загривок и продолжил путь, Дырокол убрал и его. Они упали, я услышал запах.

Мертвечина.

Неожиданно ледяной штырь в моем легком исчез, а затем перешел в огонь. Это было бо. Очень.

Меня затошнило, я свалился на колени.

За спиной закричали. Оглядываться времени не было. Появился еще один. Берта отсекла ему ногу. Он пополз. Берта пробила ему лоб.

Берта пробила ему лоб. Справа. Еще раз. Еще раз. Справа.

Еще.

Еще.

Щелк.

Щелк.

Щелк.

– Все. – На плечо мне легла чья-то рука. – Все. Их больше нет.

Я лег лицом в песок. В правую щеку впилась горячая гильза.

Я смеялся. Боль медленно расползалась вверх, по шее.

На лоб мне легло что-то холодное, может, мертвая арктическая камбала. Я открыл глаза и увидел кедр. Настоящий кедр, с пузатыми шишками, сразу видно, что богато обремененными орехами. Я скосил глаза и увидел, что у меня на лбу лежит чугунная сковородка. Не камбала. Почему в тундре кедр?

– Очнулся, – сказал Коровин. – Я так и знал, что очнешься, у меня руки весь день чесались…

Я попробовал сесть, но Коровин меня удержал.

– Лежи, а то снова плохо станет. Три дня уже лежишь.

– Почему кедр?

– Кедр? – Коровин огляделся. – Где кедр?

– Что со мной было? – спросил я.

Сковородка приятно холодила лоб, хотелось всю жизнь лежать под этой сковородкой.

– Переутомился, зомбияк убиваючи, – Коровин усмехнулся. – Столько набил – и пересчитать-то трудно!

– Где Кипчак? – спросил я.

– Он остался. Сказал, что должен остаться.

– Это правильно.

Я пощупал плечо, чуть ниже ключицы. Не болит.

– Организует им охрану, страшные истории будет рассказывать. У него много дел.

Молодец, Кипчак. Подумал я. Молодец и до свиданья.

– Есть хочешь? – спросил Коровин.

– Нет…

Мне действительно не хотелось есть.

– Зря. Я тут сыроежек пожарил. Вкусно. Жить можно. На сыроежках…

– В них калорий мало, – ответил я. – Сыроежка содержит порядка двадцати шести килокалорий в ста граммах. Человеку требуется в день две с половиной тысячи. Чтобы возместить затраты, тебе надо съесть десять килограммов…

– Жаль, – сказал Коровин. – Но все равно есть что-то надо… Кстати, сыроежки и Доминикус ест, и Игги. Правда, Игги?

Послышалось ржание. Я оглянулся.

С обратной стороны кедра стоял конь. Черный. Даже как-то отливающий чернотой. С черной гривой, с черным глазом. Я в конях не очень хорошо разбираюсь, но этот был явно хорош. Какой-нибудь шейх из Брунея легко заплатил бы за него пару десятков мегабаксов.

– Кто это?

– Это Игги, я же говорю, – ответил Коровин.

– Игги… в смысле… В смысле Иггдрасиль? Но он же вроде совсем не так выглядел…

– Ты что, – усмехнулся Коровин, – на самом деле решил, что тот Игги был настоящий? Та кляча, что засветила в лоб этому начинающему фюреру Ляжке?

– Ну, знаешь, я с настоящим Иггдрасилем ботву из одного корыта не ел…

– Тот Иггдрасиль – жалкая подделка. Оригинал – вот.

Эльфийский палец указал на черного коня.

Я хмыкнул.

– Как я погляжу, тут все просто кишит всякими подделками…

– Ну, батенька, – ответил Коровин, – Страна Мечты – это не палата мер и весов.

Что-то проскользнуло в этой коровинской фразе. Снова что-то несвойственное тому Коровину, которого я успел узнать.

– Этот конь принадлежал Персивалю? – спросил я.

– Когда-то, – кивнул Коровин. – И когда-то я его знал… Помнишь меня, Игги?

Игги тихонечко заржал.

– Помнит, – порадовался Коровин. – Он яблоки раньше любил…Он умный, вон какая большая голова!

– А разговаривать умеет? – спросил я.