Какие бумаги угодили в печь и каково их содержание, приходится только гадать. Ясно одно: их было немного, ибо друзья избавились от них за каких-то полчаса. 23 января арестованный писатель под присмотром фельдъегеря Уклонского покатил на север. В секретном отношении на имя Дибича Ермолов писал:

«Господин Грибоедов во время служения его в миссии нашей при персидском дворе и потом при мне в нравственности своей и в правилах не был замечен развратным и имеет многие весьма хорошие качества».

Думаю, вряд ли характеристика, данная генералом, которому «менее всех» верил государь, могла облегчить участь Грибоедова. Впрочем, и сам писатель действовал не лучшим образом, когда в письме, адресованном царю, называл Ермолова «любимым начальником». Вот это письмо:

«По неосновательному подозрению, силою величайшей несправедливости, я был вырван от друзей, от начальника мною любимого… через три тысячи верст в самую суровую стужу притащен сюда на перекладных…

Государь! Я не знаю за собою никакой вины. В проезд мой с Кавказа сюда я тщательно скрывал мое имя, чтобы слух о печальной моей участи не достиг моей матери, которая могла бы от того ума лишиться. Но, ежели продлится мое заточение, то, конечно, и от нее не укроется.

Ваше императорское величество сами питаете благоговейнейшее чувство к вашей августейшей родительнице… Благовольте даровать мне свободу, которой лишиться с моим поведением никогда не заслуживал, или пошлите меня в Тайный Комитет, чтобы я мог предстать лицом к лицу с моими обвинителями и обличить их во лжи и клевете».

Общение с Ермоловым не прошло бесследно: царю так раскованно не пишут, свою матушку с императрицей-матерью не сравнивают, а императора не ставят на свое весьма непрочное место. Поэтому и содержался под арестом, правда, на гауптвахте, а не в крепости, чуть ли не на полгода дольше тех, чья вина тоже не казалась столь очевидной, как Воейкова или Липранди, например. Послание Грибоедова так и не достигло адресата. Кто-то из офицеров гауптвахты не пожелал портить настроение новому императору.

4 июля 1826 года Грибоедов был выпущен на свободу с «очистительным аттестатом». Помогло ходатайство чрезвычайно влиятельного родственника — Ивана Федоровича Паскевича, женатого на двоюродной сестре Александра Сергеевича. А может, и еще что-то…

Император Николай Павлович Ермолову не верил.

А что касается заговорщиков, то одни из них возлагали на него большие надежды, другие же считали «интриганом», а Пушкин квалифицировал его даже «великим шарлатаном», но об этом мой рассказ еще впереди. Кто из них ошибался и кто был прав? Вот что писал, например, декабрист Николай Романович Цебриков, ожидания которого не оправдал Алексей Петрович:

«Он мог играть ролю Валленштейна, если бы в нем было поболее патриотизма, если бы он при обстановке своей того времени и какого-то трепетного ожидания от него людей ему преданных и вообще всех благородномыслящих не ограничивался каким-то непонятным равнодушием, увлекшим его в бездеятельность, в какую-то апатию…

Ермолов мог предупредить арестование стольких лиц, и потом смерть пяти мучеников, мог бы дать России конституцию, взять с Кавказа дивизию пехоты, две батареи артиллерии и две тысячи казаков и пойти прямо на Петербург… Это было бы торжественное шествие здравого ума, истинного добра и будущего благополучия России! При русском сметливом уме солдаты и крестьяне тотчас бы смекнули, что эта война была бы чисто за них; а равенство перед законом и сильного, и слабого, начальника и подчиненного, чиновника и крестьянина тотчас связало бы дело, за татарско-немецким деспотизмом оставленное не-поднятым…

Ермолов, еще раз повторяю, имея настольную книгу Тацита и Комментарии на Цезаря, ничего в них не вычитал, он всегда был только интриганом и никогда не был патриотом…»

Сколько их, таких смельчаков, было в тайных обществах, терявших от возбуждения собственными речами способность объективно оценивать и людей, и сами обстоятельства. А после ареста лишь три-четыре человека выдержали испытание тюремной камерой.

Другие декабристы не доверяли Ермолову настолько, что даже не пытались вовлечь в свое движение Грибоедова, которого не без основания считали другом главнокомандующего.

А был ли смысл вовлекать в тайное общество человека, который буквально измывался над конспираторами в своей гениальной комедии «Горе от ума»? Да и в жизни — тоже. Причем я имею в виду не только образ Репетилова, но и Чацкого, который по совершенно гениальному замыслу режиссера самого классического московского театра въезжал когда-то на сцену на «пятой точке». А что стоит издевательское «сто прапорщиков хотят изменить весь государственный быт России»? Впрочем, Грибоедов был не одинок в своей иронии. Примерно так же подтрунивал над будущими декабристами князь Пётр Андреевич Вяземский.

При благоприятных обстоятельствах Ермолов мог, пожалуй, поддержать декабристов, но для этого они должны были победить. Пойти же на авантюру, развязать гражданскую войну полководец был неспособен, он «подобное дело почел бы величайшим для себя наказанием». Вряд ли его политические взгляды, которые генерал тщательно скрывал, шли дальше ограничения монархии рамками конституции. Характерно в этом смысле отношение Алексея Петровича к Испанской революции, о чем я рассказал выше.

Отставка Ермолова стала неизбежной, но прежде чем она произошла, на Кавказ начали приезжать разжалованные в солдаты декабристы. Воспоминания о представлении Алексею Петровичу оставил Михаил Иванович Пущин, которого генерал раньше не знал:

«Он не заставил нас дожидаться, тотчас позвал в кабинет… вставая, сказал:

— Позвольте обнять вас, поздравить с возвращением из Сибири.

Просил нас сесть, предложил чаю, расспрашивал о пребывании нашем в Сибири, обнадежил, что и Кавказ оставит у нас хорошее воспоминание. Продержав нас с час, отпустил с благословением на новое поприще. Этот час, проведенный у Ермолова, поднял меня в собственных глазах… и, выходя от него, я уже с некоторой гордостью смотрел на свою солдатскую шинель».

Царь требовал от Ермолова ежемесячно доносить ему о поведении сосланных декабристов. Алексей Петрович неизменно сообщал, что они «ведут себя хорошо и службу исполняют с усердием». С поощрения командующего корпусом офицеры часто приглашали их на свои обеды.

В конце июля Николай Павлович прибыл в Москву на коронацию. Гостей собралось много. Самые внимательные из них отметили, что на торжествах нет Ермолова. А ему так хотелось приехать и, кажется, отнюдь не из любопытства. Алексей Петрович убеждал своего адресата:

«Чувствую, что для меня, не менее как для самих дел по службе, было бы сие необходимо. Желал бы я, чтобы мне позволено было приехать, коль то смогу сделать без упущения по должности. Не беспокойся за меня, не верь нелепым слухам; верь одному, что за меня никогда краснеть не будешь».

Поговорить с царем по служебным делам всегда полезно, но не менее важно пообщаться с ним по личным вопросам, убедить в том, что его недоверие не имеет основания. Вот почему он безуспешно рвался в Москву.