А может быть, и не было сознательного промедления? Ведь чтобы проехать вдоль Линии, протянувшейся на многие сотни верст, принять присягу от войск корпуса, оформить бумаги, подтверждающие сам факт клятвы на верность новому царю, требовалось время — несколько дней или минимум трое-четверо суток.

Ни телефона, ни телеграфа, ничего подобного тогда не было, а это важный фактор развития событий в те и более ранние годы. Это непременно надо учитывать. Современники по-разному реагировали на слухи о задержке присяги Отдельным Кавказским корпусом Ермолова: очень беспокоились в царской семье и с надеждой ожидали те, кто находился под арестом.

Наконец, в Петербург прибыл фельдъегерь из Тифлиса с известием, что войска Кавказского корпуса приведены к присяге императору Николаю I. На расспросы курьер нарочито наивно ответил:

— Иначе и быть не могло, ведь там Алексей Петрович, а по его приказу войска присягнут и шаху персидскому.

Вот это и пугало сановный Петербург. Не случайно Мария Фёдоровна, узнав о присяге войск Кавказского корпуса, по свидетельству Дениса Давыдова, вздохнула с облегчением и перекрестилась.

Алексей Петрович знал о существовании тайных обществ в России и, как известно, после возвращения из Лайбаха предупредил своего бывшего адъютанта Михаила Александровича Фонвизина, что о том известно и правительству. «Подобное предупреждение, — писала академик Милица Васильевна Нечкина, — звучало почти поощряюще». Не почти — поощряюще! Алексей Петрович умел поощрять и внушать надежду на содействие. Не случайно Рылеев и другие говорили: «Ермолов наш». В Южном обществе многие считали его своим покровителем, исполненным «ума и свободных мыслей». При этом всякий раз он подчеркивал отстраненность от заговорщиков: и в разговорах с ними, и в письмах к друзьям. Поэтому уличить его в неблагонамеренных действиях было трудно.

Воцарение Николая I означало для Ермолова конец военной карьеры. Но отставка последовала не сразу. К власти пришли новые люди, не расположенные к Алексею Петровичу. «Любезный и почтеннейший Арсений Андрееич» отправился в Финляндию исполнять должность генерал-губернатора. Начальник Главного штаба Петр Михайлович Волконский вынужден был по состоянию здоровья уйти в отпуск и уступить место Ивану Ивановичу Дибичу. Причём, по убеждению того же Закревского, князя «свергнули». В прочих ведомствах управляющие тоже поменялись…

«И до нас дошёл слух о переменах в министерствах, — писал Алексей Петрович Александру Васильевичу Казадаеву. — Како паде сей сильный, ты угадаешь, что я говорю о Гурьеве. Со всем неожиданное падение! Как рад, что разбойника Обва удалили и, конечно, не сам он догадался оставить место. Дибич сделался великим магнатом, и мне кажется, что должность сия дана ему для того, чтобы производство его менее обидным могло показаться старшим. Он по ловкости своей всем воспользуется… Это место не мешало бы занять кому-нибудь из русских, но у видно у нет способных»...

В популярном журнале «Русская старина» служили, очевидно, не только образованные, но и воспитанные люди, поэтому они не решились опубликовать письмо Ермолова в редакции автора, поставив в середине весьма крутого определения личности графа Гурьева многоточие. Впрочем, и я не решаюсь раскрыть истинное значение этого слова, хотя утончённостью манер не отличаюсь — сказывается рабоче-крестьянское происхождение. Если адаптировать письмо Алексея Петровича по смыслу для детей школьного возраста и утончённых интеллигентов, то назвал он бывшего министра финансов как бы «разбойником Обманщиковым». Примерно, конечно. А всё прочее здесь понятно: и цитата из Священного писания, и выпад по адресу настоящего немца барона Дибича, равного которому якобы не нашлось среди русских людей.

А были ли они, русские люди, тогда на святой Руси? Конечно, были, даже немало — среди крестьян разных категорий, потомки которых сегодня в массе своей опустились на дно жизни.

Ермолов понимал, что в сложившихся условиях он не может исполнять свои обязанности. Надо уйти, не ждать, когда «оскорблениями вынудят к тому прибегнуть». Друг Арсений Андреевич упрекает Алексея Петровича и настоятельно советует служить, чтобы довести до конца начатые преобразования. И без того уже «в краю столь мятежном, люди начинают делаться мирными хлебопашцами», а Кавказ становится надёжным щитом России на юге. Обидно будет, если новый управляющий столь обширным краем сведёт на нет эти успехи. И далее дословно:

«Позвольте сказать, почтеннейший Алексей Петрович, что вас не должно оскорблять недоброжелательство министров и стремление выставлять ваши ошибки, не оставляя в покое и домашней жизни вашей. Причина этого — ваше величие и их ничтожество. Люди сии чувствуют, сколь они перед вами малы, поэтому стараются, чтобы другие не делали сего сравнения… вас уменьшить, чтобы через то приблизить вас к себе.

Но тщетно их старание. Они не ослепят всего народа. Всякий замечает в сём действие их зависти. Посему вам не следует на сей писк обращать внимания…»

Алексей Петрович решил пока остаться, хотя и находил своё положение весьма затруднительным и неприятным. Он огорчён отношением к себе, но вполне удовлетворён собой, что видно из письма его к Александру Васильевичу Казадаеву:

«В столицах меня сменяют, иногда казнят, но это не мешает мне, пока лежат на мне обязанности, отправлять их с усердием и хорошо, сколько умею. Между тем я здоров и любуюсь на некоторые, хотя, впрочем, весьма малые успехи восьмилетнего моего пребывания здесь. Есть, по крайней мере, начала, изрядные для последователей. Кажется, вечные труды и заботы необходимы для поддержания сил моих…»

Кажется, Алексей Петрович полон оптимизма и веры в свои силы. Но ничего подобного. Уже через несколько строк того же письма он впадает в такую депрессию, от которой и сейчас не по себе становится:

«…Уже начинаю чувствовать приближение старости… Я скоро буду совсем не годен для службы и соглашусь с теми, кто таковым меня уже представляет. Не преодолеть мне всех завистников и враждебных…»

Задолго до восстания на Сенатской площади правительству стало известно о существовании в России обширного заговора, нити которого якобы вели даже на Кавказ. Слухи эти шли от эмоционального декабриста Якубовича, позёра и болтуна, склонного к мистификации. И то, что Пушкин нацеливался писать о нем роман, не может повлиять на характеристику его личности.

В Петербурге полагали, что если генерал Ермолов и не был членом тайного общества, то непременно знал о его существовании. Действительно знал, но на Кавказе его не было.

«Мне не нравится и сама тактика секретного общества, ибо я имею глупость не верить, чтобы добрые дела требовали тайны», — сказал однажды Ермолов, а Давыдов вспомнил как-то его мысль и донес её до нас. Поэтому нам не надо ничего выдумывать и делать из генерала-монархиста, в лучшем случае конституционного, настоящего декабриста, вроде Михаила Сергеевича Лунина, сравнение с которым, думаю, для Алексея Петровича не было бы обидным. Нет, однако, основания для сравнения.

А вот недоверие Николая Павловича к Алексею Петровичу имело под собой известное основание. 22 января 1826 года в крепость Грозную, где находились Ермолов с войсками и Грибоедов, прибыл фельдъегерь Уклонений с высочайшим предписанием «немедленно взять под стражу чиновника Министерства иностранных дел Грибоедова со всеми принадлежащими ему бумагами, употребив осторожность, чтобы он не имел времени для их истребления, и прислать оные и его самого под благонадежным присмотром в Петербург». Генерал задержал незваного гостя на пару часов у себя и таким образом позволил писателю и помогавшим ему его друзьям избавиться от опасных бумаг. По убеждению Пушкина, он сделал это, чтобы спасти себя.