если он ждал у ворот в тот момент, когда я уезжала, а он не мог попасть внутрь из-за переполненности лагеря? Почему мне не пришло в голову проверить это? Почему я не подождала еще немного? Почему мы не обсудили, что мне делать, если англичане прибудут раньше него?

Но письмо упало мне на колени, рядом с легкой округлостью живота, и когда я снова посмотрела на него, мне вспомнилось, почему я согласилась уехать с Саулом. Это была реальность, которая еще не казалась очевидной, реальность, о которой я все еще временами забывала.

Наш ребенок.

Если бы Томаш знал, что я жду ребенка, он хотел бы, чтобы я сделала все от меня зависящее, чтобы обеспечить этому ребенку безопасную жизнь, даже если это означало бы разлуку на некоторое время. И даже тогда у меня не было сомнений в правоте Саула: удачное течение беременности в лагере было вряд ли возможно, и уж тем более достойный уход за новорожденным.

Я уже не сомневалась, что поступила правильно. Возможно, пройдет еще несколько недель или месяцев, прежде чем Томаш найдет меня, но я успокоила себя, сосредоточившись на обещании, что он обязательно меня отыщет.

* * *

За неделю ожидания в посольстве судьи Адамцевича мы с Саулом составили новый план. Мы бы вместе встретились с судьей и рассказали правду о том, кто мы на самом деле. Это имело смысл – больше не было необходимости в уловках, и, несомненно, показания Саула станут еще более убедительными, как только судья поймет, что это действительно личный опыт.

Кроме того, мы знали, что не сможем оставаться в посольстве вечно, поэтому мы с Саулом надеялись, что кто-нибудь поможет нам найти жилье в Великобритании. В конце концов, Саул попытается восстановить связь с польской армией, но пока не приедет Томаш, он останется, чтобы помочь мне справиться.

Утренняя тошнота вновь начала меня мучить с тех пор, как мы приехали в Лондон, отчасти потому, что после многих лет голодной диеты тяжелая, обильная пища, которую нам предлагали, была соблазнительной, но вредной для моего слабого желудка. В ночь приезда судьи мне было особенно плохо, и в конце концов я провела вечер в нашей комнате, преодолевая приступы тошноты. Саулу пришлось встретиться с судьей одному, но меня это не беспокоило. Если бы судья захотел взять у нас интервью о страданиях в Польше, никто не смог бы рассказать об этом лучше, чем Саул Вайс.

Той ночью Саул вернулся в нашу комнату очень поздно, он был неожиданно задумчив – лоб нахмурен, губы сжаты. Он суетился надо мной, как всегда: укутал меня в одеяла и проверил, правильно ли я пью воду.

– Я в порядке, Саул. Тошнило после ужина, но я пью воду. – Потом я нетерпеливо спросила: – Как прошла встреча?

– Он очень заинтересован в том, чтобы донести информацию, которую я ему передал, до своего правительства, но он сказал, что они, похоже, намерены закрыть на это глаза. Он надеется, что фотографии Генри окажутся полезными, однако… были и другие фотографии, из Польши доходила подобная информация, и они неохотно действовали, даже имея доказательства… – Саул замолчал, сел на край кровати и начал тереть виски.

– У нас неприятности? – выдавила я едва слышно.

– Нет.

– Саул, – начала я, затем села и положила руку на его предплечье. – Что-то явно не так. Он был недоволен тем, что мы солгали о наших именах?

– Видишь ли… – Саул помялся, сглотнул. Он выдохнул и посмотрел на меня почти умоляюще. – Алина, я ему не сказал.

Я в ужасе уставилась на него, с недоумением глядя в глаза.

– Но…

– Он сказал, что оформил для нас визы, – выпалил Саул. – В Америку.

– В Америку? – недоверчиво повторила я. Я откинулась на подушки и почувствовала, как комната слегка закружилась. Америка.

– Полякам сейчас почти невозможно попасть в Америку, Алина. Даже для судьи Адамцевича это было очень трудно организовать. Их правительство боится, что нацисты засылают шпионов под видом беженцев, поэтому они закрыли двери. Пожалуйста, пойми – я просто запаниковал, когда он сообщил, что у нас уже есть разрешение. А жена Генри, Салли, обмолвилась, что позволит нам жить в ее доме, пока мы не встанем на ноги. Правда, судья оговорился, что это зависит от нас: мы вполне можем остаться здесь, и здесь есть люди, которые нам помогут. Но… Америка, Алина. Твой ребенок может быть американцем – представь себе эти возможности! Целый мир вдали от всего этого хаоса! – Я кивнула, но не смогла заставить себя заговорить – лишь уставилась на свои колени. Саул сжал мое плечо. – Мы не должны решать прямо сейчас. Но визы не для Саула Вайса и Алины Дзяк. Они для Томаша и Ханны Сласки, так что…

Он замолчал, и я посмотрела на него снизу вверх.

– Ты ведь даже не хотел ехать в Америку, – слабо запротестовала я. – Ты хотел вернуться в лагерь, верно? Служить в польской армии!

Он кивнул, помолчал, а когда повернулся ко мне, его взгляд был очень серьезным.

– То, чего хочу я, не имеет значения в данный момент, Алина. Я предлагаю это не для себя. Я дал тебе обещание, – продолжал Саул. – Я сказал тебе, что пока Томаш не вернется, я буду заботиться о тебе и твоем ребенке как о своем. И у меня нет никаких сомнений: это именно то, чего он хотел бы для вас обоих.

– Но как он тогда найдет меня? – слабым голосом спросила я.

– Ты действительно думаешь, что такая мелочь, как расстояние, помешает ему прийти за тобой? Однажды он уже пересек ради тебя всю Польшу. После этого ему будет несложно найти лодку, чтобы пересечь Атлантику.

* * *

Менее чем через месяц после того, как мы покинули лагерь в Бузулуке, мы с Саулом и Фредериком Адамцевичем стояли на палубе самого большого парохода, который я когда-либо видела, и смотрели широко раскрытыми от удивления глазами на остров Эллис[17], маячивший перед нами. Я был ослеплена, поражена и, честно говоря, испугана.

Я знала об этой стране только из рассказов Томаша, и даже в то время я верила ему с трудом. Теперь Салли Адамцевич должна была встретить нас, и мы сможем построить свой дом в месте, где почти не бывает зимы, и он будет так близко к пляжу, что мы сможем ходить туда пешком. Я была взволнована возможностями этой новой жизни и полна надежд – потому что знала, что Томаш обязательно найдет меня, а до тех пор рядом со мной будет