в порядке, малыш, мамочка дома, – бормочу я ему в волосы. Я вдыхаю запах моего сына – моего прекрасного, сложного сына – ребенка, который делает некоторые аспекты моей жизни невыносимо трудными, но который стал для меня своего рода солнечным светом и радостью, каких я никогда не ожидала. И эти трудности, и борьба, и этот солнечный свет, и радость! Я всегда хотела поделиться ими с мужем, и, может быть – только может быть! – мы понемногу приближаемся к этому.

– Эдди, я люблю тебя, Эдди, – отзывается сын, прижавшись к моей груди, и что еще я могу сделать, кроме как эхом повторить это в ответ?..

* * *

Мы едем прямо в больницу. Эдди, по-видимому, горд тем, что может продемонстрировать отцу, как пройти в палату Бабчи, поэтому он настаивает на том, чтобы идти впереди, и держит Уэйда за руку всю дорогу. Мы с Келли плетемся сзади, и я негромко рассказываю ей, что я обнаружила во время своей поездки.

Мы заходим в палату и обнаруживаем, что мама и папа тоже там.

Бабча мирно отдыхает, мама неподвижно сидит у кровати, папа стоит позади нее, положив руку ей на плечо.

– Привет, любимая, – говорит папа и обнимает всех, а потом прищуривает глаза, хватает меня за плечи и говорит с притворной серьезностью: – Скажи мне, что у тебя есть водка, дитя.

– У меня есть водка. – Я негромко смеюсь.

– Бабча спит почти весь день, – сухо говорит нам мама. – Вчерашний день отнял у нее много сил… Сегодня она едва открывает глаза.

Эдди, несмотря ни на что, забирается на кровать и втискивается рядом с ней. Даже в полусне Бабча обнимает его за плечи. Они лежат так некоторое время, пока мы обсуждаем поездку, «спонтанное» возвращение папы, график работы мамы, проект по пластику Уэйда и учебу Келли. Когда, немного позже, просыпается Бабча, она целует Эдди в макушку, тянется к руке Келли, кивает в сторону Уэйда, а затем ее глаза наконец останавливаются на мне.

Я подхожу к ней, и она благодарит меня тысячу раз в секунду, глядя на меня сквозь слезы. Потом обводит взглядом все вокруг, пока не останавливается на мамином айпаде, поэтому я чуть отодвигаю детей в сторону, чтобы мы могли «поговорить».

«Спасибо. Спасибо тебе, Элис.

Бабча счастливая. Бабча гордая.

Элис сейчас дом. Элис спать.

Спасибо. Спасибо тебе, Элис».

Мы все целуем ее на прощание и поворачиваемся к двери. Уже уходя, я слышу звук из айпада:

«Бабча огонь Томаш».

Я оборачиваюсь, и Бабча смотрит на меня с отчаянной надеждой в глазах. Я возвращаюсь к кровати, беру планшет, и мои руки дрожат, когда я набираю свой ответ в Google-переводчике.

«Да. Я обещаю тебе, Бабча. Я отвезу твой прах обратно в Польшу и предам его земле рядом с Томашем».

Когда я перевожу слова на польский, у Бабчи текут слезы, и она снова нащупывает мою руку.

Моя бабушка – девяностопятилетняя женщина с пораженным мозгом, прикованная к больничной койке, и она вряд ли когда-нибудь покинет ее. Но когда я смотрю на нее в этот момент, я вижу не пожилую пациентку больницы – я вижу красивую молодую женщину, безумно влюбленную в своего жениха и отчаянно желающую снова обрести дом рядом с ним.

Глава 39

Алина

Все сработало так, как мы надеялись и как мы планировали, за исключением, конечно, самого главного: там не было Томаша и он всего этого не увидел. Нас с Саулом доставили прямо в посольство США в Лондоне. Сообщение было отправлено брату Генри в Америку, и нам сказали, что нам придется подождать его прибытия.

Тем временем нам предложили удобства, о которых мы и мечтать не смели в годы оккупации: чистое белье, горячие ванны, лечение от вшей, больше еды, чем требовалось. Персонал даже организовал переводчика – и раздобыл для нас ножовку.

Когда воздух впервые за все эти месяцы коснулся моего предплечья, я посмотрела вниз и увидела морщинистую бледную кожу, и я всхлипнула от облегчения, когда потянулась, чтобы свободно почесать ее.

Гипс развалился на две части у меня на коленях, и внутри, как и ожидалось, лежал контейнер с пленкой, а прямо под ним – сложенный кусок кожи, текстуру и цвет которой я сразу узнала. Он был вырезан из старой сумки, принадлежавшей моему отцу.

– Что это такое? – пробормотал Саул, но я в замешательстве покачала головой. – Ты видела, как он положил это туда?

– Я, наверное, отвлеклась…

Саул осторожно отлепил контейнер от пластыря и передал его на хранение переводчику. Сделав это, он сразу же вернулся к гипсу. Он приподнял одну половинку, посмотрел вниз по линии разреза и улыбнулся.

– Молодец, Томаш, – тихо сказал Саул и взглянул на меня. – Он знал, в каком месте мы будем пилить гипс.

Он очень осторожно отделил кожу от слоев слипшейся повязки, снял остатки пластыря, развернул ее. Но, заглянув в этот кармашек, он передал его мне.

– Это для тебя, – прошептал он. – Письмо.

Затем встал, мягко сжал мое плечо, чтобы ободрить, и оставил меня одну. Мои руки дрожали, когда я открывала кожаный карман, из которого мне на колени выпал листок бумаги.

«Алина,

Надеюсь, когда ты будешь читать это письмо, мы будем сидеть рядом и ты будешь смеяться надо мной из-за моих нынешних сомнений в том, что я сумею добраться туда, где будешь ты. Но война непредсказуема, и сама жизнь в наши дни полна риска. Я просто не знаю, что будет дальше, и мне невыносима мысль, что мы расстанемся без того, что я напомню тебе, кто мы есть.

Moje wszystko, любовь, которую я испытываю к тебе, стала тем огнем, который подпитывал мое желание стать лучшим человеком. Пока мы не воссоединимся, я буду тосковать по тебе, и я не успокоюсь, пока ты не вернешься ко мне, туда, где тебе суждено быть.

До этого дня – береги себя, любовь моя.

Томаш»

Когда я прочитала это письмо в первый раз, все, что я ощутила, было чувство вины – огромная волна печали и сожаления, которая угрожала захлестнуть меня. Мне следовало подождать его. Мне следовало остаться. Я изо всех сил прижала кулаки ко рту и подавила крик, который мог вырваться, пока я представляла ряд невыносимых вариантов. Что, если Томаш прибыл в лагерь, когда я уже купалась в роскоши в Лондоне? Что,