Якоб де Зут следует за мальчиком, освещающим дорогу факелом. Мальчик идет вдоль вонючего канала и далее — в неф домбургской церкви. Герти кладет жареного гуся на алтарный стол. Мальчик с азиатскими глазами и волосами цвета меди цитирует: «Преклоню ухо мое к притче, папа, на арфе открою загадку мою…»[87]Якоб объят ужасом. Внебрачный сын? Он поворачивается к Герти, но видит острую на язык хозяйку его жилья в Батавии. «Ты даже не знаешь, кто его мать?» Унико Ворстенбос находит все происходящее здесь необычно смешным и выщипывает мясо из наполовину съеденного гуся. Птица поднимает зажаренную голову и цитирует: «Да исчезнут, как вода протекающая: когда напрягут стрелы, пусть они будут, как преломленные»[88]. Гусь улетает в бамбуковую рощу, сквозь полосы сумрака и темноты, и Якоб тоже летит, пока они не долетают до вырубки, где светится на дельфтском блюде голова Иоанна Крестителя. «Восемнадцать лет на Востоке, и нечем тебе похвалиться, кроме как внебрачным сыном- полукровкой!»

«Восемнадцать лет? — Якоб отмечает про себя эту цифру. — Восемнадцать…

«Шенандоа», — думает он, — отплыла меньше года тому назад…»

Его связь с внеземным миром обрывается, он просыпается рядом с Орито.

«Да славится милостивый Бог на небесах», — проснувшийся обнаруживает, что он в Высоком доме…

…где все, как и должно быть.

Волосы Орито спутаны от любовных объятий прошедшей ночи.

Пыль золотится в лучах рассвета, какое‑то насекомое затачивает жало.

— Я твой, возлюбленная моя, — шепчет Якоб и целует ее ожог…

Тонкие руки Орито, ее прекрасные руки просыпаются и прижимаются ладонями к его соскам…

«Столько страданий, — думает Якоб, — но теперь ты здесь, и я залечу твои раны».

…к его соскам, и гладят пупок, и спускаются к паху, и…

— «Да исчезнут… — лиловые глаза Орито широко распахиваются.

Якоб старается проснуться, но веревка на шее крепко держит его.

— …как распускающаяся улитка, — цитирует труп, — да не видят солнца…

Голландец покрыт улитками: постель, комната, Дэдзима, все в улитках…

— …да не видят солнца, как выкидыш женщины»[89].

Якоб садится, сна ни в одном глазу, пульс мчится галопом. «Я — в «Доме Глициний», и прошлой ночью спал с проституткой». Она находится здесь, тихонько посапывает. Воздух теплый и пропитан запахами совокуплений, табака, испачканных покрывал и переваренной капусты из ночного горшка. Свет мироздания пробивается сквозь бумажное окно. Любовные толчки и смешки доносятся из ближней комнаты. Он думает об Орито и Узаемоне, чувствуя себя виноватым перед обоими, и закрывает глаза, но видит их еще отчетливее: Орито — в заключении, в разорванной одежде и после родов, Узаемон — убит, и Якоб думает: «Из‑за меня», — и открывает глаза. У мысли нет век, чтобы отгородиться, или ушей, чтобы заткнуть, и Якоб вспоминает сообщение переводчика Кобаяши о том, что Огава Узаемон погиб от рук горных бандитов во время паломничества в город Кашима. Влады ка — настоятель Эномото нашел тех одиннадцать разбойников, ответственных за злодеяние, и умертвил их пытками, но даже месть, с сожалением указал Кобаяши, не вернет мертвых к жизни. Директор ван Клиф выразил старшему Огава соболезнования от лица Компании, но переводчик так и не вернулся назад на Дэдзиму, и никто не удивился, когда он вскоре умер. Если де Зут и сомневался в причастности Эномото к смерти Огавы Узаемона, то последние сомнения развеялись через несколько недель, когда Гото Шинпачи доложил, что прошлой ночью огонь на восточном склоне начался с библиотеки резиденции Огавы. Тем же вечером, в свете лампы, Якоб достал кизиловый футляр из‑под пола и начал самую трудную за всю его жизнь работу. Свиток не был длинным — заглавие и двенадцать частей включали не более трехсот иероглифов — но Якобу предстояло овладеть словарем и грамматикой в чрезвычайном секрете от всех. Никто из переводчиков не пошел бы на то, чтобы попасться на обучении японскому иностранца, хотя при этом Гото Шинпачи иногда отвечал на безобидные вопросы Якоба о необычных словах. Без знания Маринусом китайского языка, задача стала бы просто непосильной, но Якоб не рискнул показать свиток доктору, боясь навлечь на друга неприятности. Двести ночей ушло на перевод догм ордена храма Ширануи, ночей, которые становились все темнее и темнее; и Якоб на ощупь все ближе и ближе приближался к пониманию текста. «А сейчас, когда закончена работа, — спрашивает он себя, — как иностранец, находящийся под постоянным наблюдением, сможет добиться справедливости?» Ему понадобится сочувствующее ухо человека могущественного, такого, как магистрат, чтобы появился хоть какой‑то шанс увидеть Орито свободной, а Эномото — под судом. «Что случится, — размышляет он, — с китайцем в Мидделбурге, который стал бы пытаться засудить герцога Зеландии за бесчестье и массовые убийства младенцев?»

Мужчина в соседней комнате стонет: «О — о, Mijn God[90], Mijn God!»

Мельхиор ван Клиф. Якоб краснеет и надеется, что его девушка не проснется.

«Хотя быть ханжой наутро после всего, что произошло, — честно признается он себе, — лицемерно».

Его презерватив из кишки козы лежит на квадрате бумаги у матраса.

«Отвратительный вид, — думает Якоб. — Так теперь я…»

Якоб думает об Анне. Он должен разорвать их помолвку.

«Честная девушка заслуживает, — полагает он без тени сомнения, — лучшего мужа».

Ему видится радостное лицо ее отца, когда она сообщает ему эту новость.

«Ей следовало разорвать нашу помолвку, — признает он, — несколько месяцев тому назад…»

Корабль из Батавии в этом году не пришел, а это означает отсутствие торговли и отсутствие писем…

Уличный продавец воды кричит: «О — мииизу, О — мииизу».

…и угроза банкротства Дэдзимы и Нагасаки становится все более реальной.

Мельхиор ван Клиф прибывает к: «О — О-О — О-О — О- о — О-о — О-о — О-о — о-о…»

«Не просыпайся, — умоляет Якоб спящую женщину, — не просыпайся, не просыпайся…»

Ее зовут Цукинами, или Лунная Волна. Якобу понравилась ее застенчивость.

«Хотя застенчивость тоже, — подозревает он, — можно нарисовать краской и пудрой».

Когда они остались наедине, Цукинами похвалила его японскую речь.

Он надеется, что не вызвал у нее отвращения. Она называла его глаза «разукрашенными».

Она попросила у него разрешения срезать локон медных волос, чтобы вспоминать его.