— Азиаты могут не разделять, — говорит Хоувелл, — ваше мнение, майор.

— Ну, тогда позвольте, — всхрапывает, прочищая глотку, Катлип, — научить их разделять наши взгляды, мистер Хоувелл.

— Представим себе торговую факторию королевства Сиам в Бристоле…

Катлип торжествующе смотрит на второго лейтенанта Рена.

— …в Бристоле, — невозмутимо продолжает Хоувелл, — которое находится там полтора столетия, но в один прекрасный день приплывает китайская военная джонка, захватывает все имущество без всякого «с — вашего — позволения» и заявляет Лондону, что отныне они займут место сиамцев. Как премьер — министр Питт воспримет подобные действия?

— Когда будущие оппоненты мистера Хоувелла, — говорит Рен, — начнут потешаться над отсутствием у него чувства юмора…

Пенгалигон опрокидывает солонку и бросает щепоть через плечо.

— …я потрясу их его фантазией о сиамской фактории в Бристоле!

— Речь о суверенности, — заявляет Роберт Хоувелл. — Сравнение уместно.

Катлип отмахивается куриной ножкой:

— Восемь лет в Новом Южном Уэльсе научили меня следующему: такие понятия, как «суверенность», или «права», или «собственность», или «юриспруденция», или «дипломатия», означают одно для белых людей и совсем другое — для отсталых наций. Бедняга Филип в Сиднейской бухте — он затеял там эти проклятые «переговоры» с разношерстным сбродом, который обитал там. Остановили его прекрасные идеалы тех ленивых говнюков от кражи наших припасов? Да они тащили их так, словно все принадлежало им! — Катлип сплевывает в плевательницу. — Только красные мундиры англичан и лондонские мушкеты устанавливают закон в колониях, а не какая‑то усеянная лилиями «дипломатия», и на этот раз их роль сыграют двадцать четыре пушки и сорок отлично подготовленных морских пехотинцев, которые и победят Нагасаки, вот так. Остается только надеяться, — он подмигивает Рену, — что прекрасная китайская ночная подружка первого лейтенанта в Бенгалии не разбавила его европейскую белизну желтеньким, да?

«Ну зачем, — Пенгалигон стонет про себя, — он упомянул про морскую пехоту?»

Бутылка съезжает со стола в руки молодого третьего лейтенанта Толбота.

— Ваша фраза, — Хоувелл спрашивает сухо и холодно, — ставит под сомнение мою смелость морского офицера или порочит мою преданность королю?

— Роберт, нет нужды: Катлип знает вас… — «Случается, — думает Пенгалигон, — когда я менее всего капитан, а скорее — губернатор», — …слишком хорошо, чтобы заявлять об этом. Это просто… просто…

— Дружественный тычок локтем, — подсказывает лейтенант Рен.

— Тривиальная колкость! — протестует Катлип и ослепительно улыбается. — Дружественный тычок…

— Сказано резко, — рассуждает Рен, — но без малейшего злого умысла.

— И я, безусловно, извиняюсь, — добавляет Катлип, — за нанесенную вам обиду.

«Быстрые извинения, — отмечает Пенгалигон, — немногого стоят».

— Майор Катлип должен следить за остротами, — говорит Хоувелл, — чтобы самому не порезаться.

— Это у вас такой план, мистер Толбот, — спрашивает Пенгалигон, — чтобы стащить эту бутылку?

Толбот сначала относится к вопросу серьезно, потом он облегченно улыбается и наполняет бокалы всей компании. Пенгалигон приказывает Чигуину принести еще пару бутылок «Шамболь Мюзиньи». Слуга удивляется такому проявлению щедрости в столь поздний час, но уходит исполнять приказ.

Пенгалигон чувствует, что пора вмешаться.

— Если бы нам приказали изгнать из Нагасаки Жана Шампанского, то мы действовали бы прямо, без обиняков, как советует майор. Нам приказано, однако, подписать договор с Японией. Мы должны быть и дипломатами, и солдатами.

Катлип ковыряет в волосатом носу.

— Пушки — самая лучшая дипломатия, капитан.

Хоувелл касается губ пальцем.

— Воинственность не произведет нужного впечатления на этих туземцев.

— Разве мы подчинили индийцев добротой? — Рен откидывается на спинку стула. — А голландцы завоевали яванцев, одаривая эдемским сыром?

— Аналогия не обоснована, — возражает Хоувелл. — Япония — в Азии, но она — не Азия.

Рен спрашивает:

— Еще одно гностическое высказывание, лейтенант?

— Рассуждать об «индийцах» или «яванцах» — обычная европейская заносчивость: на самом деле, они — множество племен и народов, разных и во многом не похожих друг на друга. Япония, в отличие от них, объединилась в единое государство четыреста лет тому назад и смогла прогнать испанцев и португальцев даже в расцвете их могущества…

— Собрать наши пушки, карронады[86]и стрелков против их экзотических средневековых удальцов, и… — губами и руками майор имитирует взрыв.

— Экзотических средневековых удальцов, — отвечает Хоувелл, — которых вы еще никогда не видели.

«Лучше корабельный червь в трюме, — думает Пенгалигон, — чем грызня офицеров».

— Как и вы, впрочем, — замечает Рен. — Сниткер, однако…

— Сниткер одержим идеей вернуть себе свое маленькое королевство и посмеяться над мучителями.

В кают — компании, внизу, скрипка мистера Уолдрона наигрывает джигу.

«Кто‑то, по крайней мере, — думает Пенгалигон, — наслаждается вечером».

Лейтенант Толбот открывает рот, собравшись что‑то сказать, но вновь закрывает его.

Пенгалигон спрашивает:

— Вы хотели что‑то сказать, мистер Толбот?

Толбот нервничает от скрестившихся на нем взглядов.

— Ничего важного, сэр.

Джонс с ужасным грохотом роняет поднос со столовыми приборами.

— Между прочим, — говорит Катлип, вытирая соплю о скатерть, — я слышал, как два корнуольца, капитан, пошутили насчет места рождения мистера Хоувелла. Я повторю шутку, не опасаясь нанести обиду, поскольку мы знаем, что настоящие мужчины всегда рады дружескому тычку: «Кто такой, спрашиваю я вас, йоркширец?»

Роберт Хоувелл крутит обручальное кольцо на пальце.

— Шотландец, Бог ты мой, из которого выжали все великодушие!

Капитан сожалеет, что приказал принести вино урожая девяносто первого года.

«Почему все это, — желает знать Пенгалигон, — должно вновь и вновь идти по идиотскому кругу?»

Неопределенное время