«Через Киев ведет путь во Львов!» В этом были убеждены все галицкие воины, как один…

Когда изнуренный нервным напряжением и силой разных впечатлений, вырвавшись, наконец, из того омута, что кипел в здании думы, направился я домой, сразу вверх, а потом налево по Владимирской улице, то заметил, что уже вечерело. Людей везде было мало, особенно на дальних от думы улицах. Переходя Фундуклеевскую улицу, я вдруг остановился, вырванный из моей задумчивости дальними выстрелами и пулеметов, и ружей. Растерянно постояв немного, я уже по Фундуклеевской улице повернул вниз к Крещатику. Издалека было видно, как с Крещатика в панике бежали люди и сразу же успокаивались, выскочив на Фундуклеевскую. Стрельба не переставала, превращаясь иногда в непрерывный шум. Как будто где-то далеко лягушки стрекочут или мелкий-мелкий дождь бьет по железной крыше. На улице никто ничего не понимал, никто ничего не знал. Все говорили только, что как будто бой какой-то идет на Царской площади или на Александровской улице. Но все бежали, чувствуя что-то неладное…

Идя все время против волны испуганных людей, я удивлялся и возмущался тому, что люди такие пугливые. Где еще те выстрелы, а они, как овцы, из дурного любопытства лезли в думу, а теперь с отвратительной трусостью разбегаются во все стороны. Но на Крещатике и меня охватило это дурацкое чувство. Я стал на углу возле магазина бр. Брабец[86] и прислушивался к далекому шуму выстрелов и еще каких-то непонятных возгласов. И вот по широкой пустой мостовой звонко зацокали, слышные еще издалека, конские подковы; галопом летело шесть или восемь лошадей, как перо, тянущих за собой пушку. Людей при них не было. Неровно как-то, — то приближаясь к краю, к тротуару, то к середине улицы, где в ряд стояли железные трамвайные столбы, склонив головы, во весь дух летят, несутся кони. На углу Фундуклеевской пушку занесло, и она налетела на железный столб. Столб вздрогнул и тихо наклонился в противоположную сторону, повиснув на проводах, натянутых как струны. Пушка остановилась, как-то странно хряпнув, а кони сами уже, оборвав постромки, понеслись дальше, к Бессарабке. Как-то дурно сделалось от этого стихийного лёта одичавших коней и от озверевших лиц людей, и чувство стыда залило мне лицо. Тогда быстро-быстро, подбегая иногда, пошел навстречу тревожным звукам в сторону Царской площади, к думе.

На углу Крещатика и Прорезной улицы наткнулся на грустную сценку. Среднего возраста казак, подстаршина, очевидно, собрал вокруг себя, как птица цыплят, совсем молоденьких детей-казаков. Это была, если не ошибаюсь, часть полка им. Мазепы. Мальчики, испуганные, как дети, вроде бы и слушались приказа, но ничего из этого не получалось: только выступали на Крещатик, как сразу же подавались назад, не решаясь выставиться под пули, которые свистели где-то близко над головой… И снова стыд охватил меня и горькое чувство обиды за кого-то. Зло брало и жаль было перепуганных детей. Как молния мелькнула мысль стать в их ряды и отныне уже с этим полком делить радость и горе. Схватил ружье, лежавшее на земле, но подстаршина посоветовал мне идти себе дальше и не мешать ему. Оставил я ружье и быстрым шагом пошел дальше в думу.

Майдан опустел совсем. Где-то от Днепра слышались разрозненные выстрелы, но центр города молчаливый был, как опустевший дом. Обойдя думу, я с черного хода вошел в здание. Из гражданской публики не было никого, только вокруг пулеметов отдельными группами стояли галицкие солдаты и озабоченно ходил то в один, то в другой конец дома знакомый мне подстаршина. Он разъяснил мне, что из старшин никого нет, и о том, что происходит в городе, он знает не больше, чем я. Вернулся я домой, на Благовещенскую улицу, совсем уничтоженный и физически, и морально. Ночью просыпался несколько раз от дальних пушечных выстрелов. Утром разбудил меня звонок. Пришел это Петра (брата) товарищ, старшина-артиллерист, Трипольский. Рассказал, как он где-то на Демиевке или на Новом Строении остался со своей частью, без всякой связи с командой, и вместе с казаками решили они разойтись кто куда. Рассказ его еще ярче обрисовал картину той растерянности, неорганизованности и беспомощности, которую проявило командование нашей армии в Киеве в этот день. Когда он ушел, чтобы как-то пробираться к своим, я вскоре тоже пошел в город, чтобы выяснить ситуацию. На Крещатике, возле самой думы, увидел печальную картину. Из здания думы выводили доброармейцы разоруженных галицких солдат во главе со знакомым мне подстаршиной, чтобы вести их куда-то на Печерское. За думой снова лежали сваленные в кучу ружья и пулеметы. У левого крыла думы стояла толпа людей, которые, задрав головы вверх, рассматривали поврежденную пушечным выстрелом крышу и часть стены — результат ночного обстрела Киева, очевидно, в сердцах, украинский артиллерией. Это были все последствия пребывания в столице Украины украинского войска в тот исторический момент.

Путешествие в Каменец

После киевской трагедии, когда галицко-надднепрянское войско так неожиданно отступило из Киева, отдав его деникинцам, украинская общественность несколько дней не могла успокоиться. Ходили по городу разные версии, иногда и несколько, о подробностях этого события, а все они вместе сеяли какое-то отчаяние, упадок духа и неописуемую тоску. Взрыв ненависти ко всему русскому обществу ослепил и ум, и сердце. Многие старые и молодые сорвались со своих мест и пошли на ту сторону фронта, чтобы там заняться чем-то полезным, узнать истинное положение дел или хоть просто убежать от той невыносимой действительности, которую развела в Киеве и на Левобережье деникинская армия.

Беспомощны были и руководящие круги украинской общественности, а также и Комитет общественных организаций, появившийся в день прихода украинской армии.

Надо было кому-то пробраться на ту сторону, дойти до самого центра, разведать все, вплоть до настроений и, пересказав по возможности объективно все планы и настроения Киева, вернуться как можно скорее назад. Таких, кто из Киева ехали, было много, а таких, чтобы потом вернуться назад хотели, не было.

Выпало ехать мне, как самому молодому из президиума Общественного комитета, такому, которого меньше, чем других, связывали с Киевом разные личные и семейные дела.

Слабость молодой организации и сильная раздробленность общества не позволили организовать мою поездку так, как, казалось, надо было. Пришлось браться за это самому и в мелочах даже делать все своими собственными руками, как полностью приватное дело. Была, правда, помощь от некоторых людей, но скорее как личная услуга, а не организационные мероприятия общественности.

Дня через два я, наконец, отправился в путь. Условившись с одним старым своим знакомым врачом П., который