Преодолевая постыдный страх, хотел повернуть голову, но передумал и, чтобы забыть о неприятном, стал читать на ходу имена на табличках звезд и крестов.

На одной из них было написано: «Твердохлебова». Ты нахмурился и успокоил себя тем, что мамина фамилия пишется через «ё», с точками.

Чтобы совсем далеко не уйти и не заблудиться, ты остановился у одинокой осины, прислонясь к ней спиной, опустился на корточки и долго сидел так, невидяще глядя вдаль.

Вспомнил про подаренную Бассом книгу, открыл обложку, тяжелую и твердую, как лист дээспэ, и прочитал размашистую дарственную надпись: «Прочь сомнения, мой юный друг!»

И подпись: «Академик Басс».

И число…

Закрыл, усмехнулся, но вспомнил вдруг важное, очень важное, самое важное, может быть, и стал торопливо листать большие, как бумажные полотенца, страницы.

Ты искал букву «с», статью «Свечка», почему-то не веря, что она здесь есть.

Но она была.

Сердце вдруг забилось, застучало о колени.

Глотнул воздух и прочитал: и раз, и два, и три…

Первый раз ничего не понял, потому что волновался, второй – все понял, но это ничего не прояснило, а в третий раз вновь ничего, потому что во всем этом не было смысла.

«Свеча (свечка) – культовая принадлежность различных религий, в том числе православия. Обычай зажигать свечи является пережитком огнепоклонства, в котором огню приписывались сверхъестественные свойства. Торговля свечками была и остается одним из основных источников дохода церкви».

И ты закрыл книгу – ненужную, бессмысленную, собственно и не книгу даже. Посмотрел на обложку, на золотое тиснение букв и усмехнулся. Большой словарь вранья под редакцией великого вруна. «Чтобы сильно поверить, нужно сильно испугаться».

Уж как я испугался, как испугался, а все равно не поверил.

Как бы не так, уважаемый Израиль Исаакович!

А может, оставить здесь, чтобы не таскать этот тяжеленный том – четверть пуда глубокомысленной бессмыслицы? Тут ему самое место…

Но – нельзя.

Басс спросит: «А где же мой подарок?»

До тебя донеслись голоса тех, кто хоронил Клару Шаумян, и среди них доминировал властный голос Басса: «Так, все направляются ко мне! Организованно собираемся около меня!»

Похороны напоминали выезд советского коллектива на природу. Ты вздохнул, готовясь подняться и идти, но понял, что не можешь этого сделать, потому что почувствовал вдруг, что ты здесь не один, и тот, кто, казалось, шел неслышно за тобой, сейчас стоит рядом, прямо за спиной…

Ты понимал, что это страх, глупый страх, не рождающий веру, – вполне объяснимая в твоем бедственном положении мания преследования, и, чтобы в этом убедиться, тебе нужно было всего-навсего повернуть голову и посмотреть.

Но спина, шея, затылок словно окаменели.

Страх навалился сверху, сцепил на спине в замок свои каменные лапы, надавил железными коленями.

«Сейчас случится что-то страшное», – обреченно и равнодушно подумал ты, и страшное случилось.

Из-за спины раздался голос – чужой и знакомый, ироничный и требовательный, насмешливый и злой, голос друга и одновременно врага:

– А вас, Золоторотов, я попрошу остаться…

1

Кто из рожденных и выросших в СССР не знает этой малозначащей, на первый взгляд, фразы, кто не помнит, где, когда и кем впервые она была произнесена, кто не слышал ее в свой адрес и хотя бы раз сам не произносил? Вот и страны той уже нет, – набирая ход, она удаляется в небытие, как мифическая Атлантида, – и люди уже другие, а фраза осталась и, верно, долго еще останется…

Это наш ключ, наш код, наш пароль перехода из прошлого в настоящее, и разумеется, ты прекрасно его знал, хотя сам ни разу не использовал – не в твоем характере подобное мягкое требование к другим предъявлять, но как раз от других слышал его неоднократно: от начальников, приятелей и друзей, от жены и даже от дочери – и все они произносили эти слова с одинаково лукавой интонацией шефа гестапо:

– А вас, Золоторотов, я попрошу остаться…

То был неожиданный привет из твоей прошлой жизни, которая, казалось, кончилась, ушла безвозвратно, может, потому шутливая эта фраза так тебя ошеломила, да и попросту испугала, – гораздо больше, чем слова, которые во все время своего побега ожидал услышать, как то:

– Стоять – бояться!!!

Или:

– Лежать – не шевелиться!!!

Или:

– Лицом к стене!!! Руки за голову!!!

И – ор, мат, удары – острым автоматным дулом в позвоночник, тупым прикладом в шею, подкованными ботинками по лодыжкам и в промежность – тебя уже однажды брали, ты знал, как это делается.

Известно: больше всего пугает неизвестность, еще и поэтому ты испугался.

Но, в самом деле, кто мог тебя здесь, на кладбище, у чёрта на куличках, увидеть, узнать и так к тебе обратиться?

И вот: ты сидел ошеломленный, ошарашенный, испуганный, причем настолько, что не мог глаз скосить в сторону того, кто произнес эти слова с ласковой интонацией шефа гестапо.

Думаю, ты долго бы еще так сидел, убеждая себя, что это тебе послышалось, но тот же самый голос, приветливый, дружелюбный спросил удивленно:

– Ты чего, Рот, испугался?

Рот?

Лишь один человек на свете так тебя называл, что очень тебе не нравилось, ты просил его так к тебе не обращаться, но это было очень давно, так давно, что ты забыл того человека, совсем почти забыл.

– Почему испугался?.. – оправдываясь, пробормотал ты, напряженно поднялся, опираясь спиной о гладкую кору осины, и, преодолевая внутреннее сопротивление, медленно повернул голову.

В нескольких шагах от тебя стоял тот страшный человек с обезображенным лицом, которого увидел у входа на кладбище, определив его как начальника могильщиков, и, несмотря на то что было по-прежнему неприятно, страшно, стал всматриваться в него, пытаясь увидеть в нем того, кого когда-то знал…

Он стоял в рыжей распахнутой дубленке с вываленным животом под ярко-малиновым свитером, широко расставив короткие крепкие ноги и разведя короткие и тоже крепкие руки, улыбаясь изуродованным ртом, и если бы не приветливый взгляд глаз, его улыбку можно было бы принять за угрожающий оскал.

– Чего, не узнаешь? – к знакомой хриплости голоса прибавилась шепелявость из-за отсутствия передних зубов. – Да я не обижаюсь, меня и мама родная сейчас не узнала бы. Если бы она у меня была…

– Почему? Почему не узнал? Сразу узнал, – врал ты, усилием воли не отводя взгляд от изуродованного лица своего стародавнего приятеля.

Это был Федька, Федька Смертнев по прозвищу Смерть, вы учились вместе в ветинституте.