Жапабаев был казах с вашего курса – маленький, печальный, с женственным лицом и женскими манерами, про него говорили…

От всего этого хотелось бежать, но ты оставался на месте, пытаясь помочь Федьке – поддержать его в студенческой жизни, подготовить для жизни будущей.

Кончилось все однажды, когда Федька, называя тебя Жекой и другом, предложил сделать выбор: «Или я, или этот еврей».

Разумеется, он имел в виду Геру, и разумеется, ты не стал выбирать, а просто перестал с Федькой общаться.

И вот теперь он стоял перед тобой – тот самый Федька.

Хотя и совсем другой.

– Что, не нравлюсь? – спросил он сочувственно и ободряюще прибавил: – Ничего, привыкнешь. Лошадь, курва, Фру-фру, кобыла, сука, я у одного нового русского в ЮАР работал, за лошадями его смотрел, выпивши сзади подошел, а они этот запах не любят… Как мозги не вылетели?.. – Федька улыбнулся и ткнул указательным пальцем в свой продавленный лоб. – У меня теперь здесь золотая пластина стоит девятьсот девяносто девятой пробы… – Хрипло засмеявшись, он закашлялся вдруг и долго кашлял, сплевывая и вытирая ладонью рот, а ты стоял неподвижно, не зная, как на все это реагировать, как относиться к новому Федьке.

Кажется, ты попытался найти в себе сочувствие к его увечью, но это не удалось. Федька же принял попытку за само сочувствие – увидел по взгляду и, перестав кашлять, нахмурился и проговорил сердито:

– Ты чего, меня жалеешь? Ты лучше себя жалей!

Ты даже не успел подумать, что могут означать последние слова, как он улыбнулся вдруг и проговорил ласково, елейно, притворно:

– А ты, Рот, и внешне не изменился, и внутри такой же, да? Добрый… Добренький…

И ты вспомнил, как он говорил много лет назад:

– Ты добрый… добренький… – и, помолчав, требовательно прибавлял: – А надо быть злым!

Сейчас он не сказал последних слов, но и первых было достаточно: ты понял, что перед тобой все тот же Федька, Федька Смерть – закабаневший, с расплющенной харей и золотой пластиной во лбу, ставший внешне неузнаваемым, внутренне прежний.

– Ты тут уединился, а тебя там твои ищут. Пошли, – предложил он и повел тебя за собой.

Атеисты разного пола и возраста стояли у свежей могилы Клары Шаумян, выстраиваясь для коллективного фото.

На общем сероватом фоне выделялась статуарная фигура академика Басса, его словно вырубленная из мрамора белая башка. Увидев тебя, он призывно замахал рукой:

– Евгений, ну где же вы? Фотография на память!

Ты никогда не любил фотографироваться, и это мягко сказано – не любил, но сейчас не смог отказаться. Хотя хотел сказать: «Нет, нет, я не фотографируюсь!» – и уже попятился назад, но тут же наткнулся на каменное кабанье брюхо и недоуменный Федькин взгляд: «А ты чего, боишься? Чего боишься-то?»

Так и сфотографировались: слева от тебя стоял Басс, справа – Земляничкин с внучкой-пионеркой, а из-за спины выплывал улыбающимся чудовищем Федька Смерть. Эта фотография потом попала в газеты, ничего собой не прояснив, но еще больше заморочив мозги замороченным читателям.

– Я его не отдам! Он теперь мой! – притворно-весело хрипел Федька, крепко держа тебя за предплечье, после того как ты объяснил Бассу, что встретил студенческого товарища.

Похоже, академик собирался и на обратном пути блистать перед тобой своими парадоксами и немного расстроился.

– Плохая примета – на кладбище оставаться, – шутливо проговорил он, неприязненно косясь на Федьку.

– Вы верите в приметы? – спросил ты, улыбаясь.

– Ну, надо же во что-нибудь верить, – развел руками Басс, и вы оба, понимая друг друга, засмеялись.

Пока не появился Федька, ты не хотел ехать обратно с атеистами, а сейчас не хотел оставаться с Федькой.

Но, кажется, ты уже себе не принадлежал…

Впрочем, ты давно себе не принадлежал, просто сейчас почувствовал это особенно остро.

Проводив Басса жестким презрительным взглядом, каким когда-то смотрел на Геру, Федька повел тебя по кривой кладбищенской аллее к старому похожему на барак дому, на фасаде которого выделялись уже знакомые тебе вывески.

– Посидим, повспоминаем! – хрипел он, то и дело хлопая тебя по плечу. – Только в «Цербере» у нас ремонт, мы сейчас в «Танатосе» кучкуемся.

– Это ты сам придумал? – спросил ты растерянно.

– Да не, досталось по наследству, – махнул рукой Федька, но, чтобы у тебя не было сомнений, остановившись, сообщил тихо и серьезно: – Здесь все мое. – И, помолчав, прибавил: – Я здесь первый.

И опять вдруг вспомнился Федька, тот, которого давно знал, – его житейская философия выражалась одной часто повторяемой фразой: «Лучше быть первым на кладбище, чем последним на площади». Ты эту философию не одобрял, считая ее ущербной, и дело даже не в отличии кладбища от площади, а в том, что для тебя не существовало проблемы первенства – никогда и нигде ты не хотел быть первым.

А тут получалось, что Федькина философия им же была воплощена в жизнь, причем буквально. Вообще, с кладбищем у него были свои, до жути странные отношения. Недалеко от институтского общежития находилось большое кладбище, где Федька подрабатывал – рыл могилы, делая это мастерски и даже с удовольствием, но помимо этого любил наведываться туда в воскресные, особенно в пасхальные, дни, возвращаясь хмельным и сытым. Варварское советское язычество – обычай «кормить покойников», оставляя на могилах выпивку и закуску, был Федьке по нраву и нутру.

Федьку отчислили после смерти декана, когда некому было его защищать, но через год он неожиданно восстановился, и главную роль в этом сыграл секретарь комсомольской организации Дерновой.

Федька стал одним из его подручных, и его еще больше стали сторониться.

Говорили, что он «стучит».

Но ты старался об этом не думать, вы уже практически не общались, только «Привет! Привет!».

– Я же тебя с сынком своим познакомлю! – воскликнул вдруг Федька.

– У тебя есть сын? – удивился ты и обрадовался.

– Еще какой! – Твой бывший друг то ли важничал, то ли шутил, но вместо подобающего моменту родительского умиления в его звероватых глазах прибавилось звероватой же удовлетворенности.

2

Обилием цветов похоронное бюро «Танатос» напоминало оранжерею или цветочный магазин, но только на первый взгляд: цветы там пахли не свежестью, а воском, пылью и какой-то сладковатой дрянью. Вместо букетов они были собраны в венки с надписями-образцами на черных лентах: «Любимой мамочке от сына», «Единственному сыночку от матери», «Дорогому Артуру Артуровичу от коллектива».

Возможно, уже это остановило тебя в дверях, хотя, скорее всего, не это, не погребальные венки и запах, а – гробы, они стояли, разверстые, у стен с ценниками и пояснениями.