— Господи, Спас Милостивый! Вразуми ты моего мужа, раба твоего Юрия Андреевича, прости его и заставь принять веру нашу, веру истинную, православную. Не дай грешнику великому, немчине непутевой, преставиться где-нибудь в сече лютой безбожником, еретиком-просфирьянцем! Не осуди ты его, Господи, на вечные муки, аки иноверца, в генне огненной!..

Ротмистр перестал дышать, весь обратился в слух:

— И сделай, Господи, Боже мой, Юрия Андреевича снова ласковым и покойным, убереги ты его, владыка небесный, от нечистого, прости, Господи, и дурного глаза. Вразуми, дабы никогда более не нюхал он эту водку треклятую! По-рыцарски ли это?!

Неужто самого Бога обманывает подлая изменница? Или играет кощунственно, зная, что он стоит сзади?.. Но и он хорош — подкрался, подслушивает!..

Его бросило в пот. Он кашлянул, зашаркал на месте ногами, выпалил первое, что пришло в голову:

— Пора, Наташа! Надо ехать!..

К вечеру в дождик прибыли в Скопин, откуда вышли и Царь Михаил, и отец его патриарх Филарет, и дед Царя боярин Никита Романов. Став Царем, Михаил по указке Святейшего Филарета окружил свою царскую вотчину казенными, государевыми землями, скупая, а то и отбирая их у бояр и дворян. Неподалеку простирались родовые владения Романовых — в Лебедяни и Романовке. А южнее Скопина водворял он верных его дому людей. Вот и оказался Джордж Лермонт владельцем нескольких сотен душ и сельца Кропотова, что за Доном, под Ефремовом, коего, впрочем, там еще и не существовало — городишко построили только во второй половине века.

Примерно в то же время, когда водворился Джордж Лермонт в дарованное ему населенное поместье между Скопином и Лебедянью, взятое из прежнего опричного удела, поселились на соседних землях, под Пензой и Чамбаром, служилые дворяне Столыпины, с коими суждено было породниться его роду.

Великий Царь милостью своей пожаловал ротмистру Лермонту за двадцатилетнюю службу бесстрашную и безупречную всевысочайшую тарханную грамоту, сделав его обельным вотчинником — свободным от всех и всяких податей. Неблагодарные полчане, той же грамоты удостоенные, особливо из числа уцелевших бельских немчин, роптали: у ляхов-де они отнимали бы и несудимую грамоту: бей, шляхтич, быдло в рожу, да не судим будешь, ибо глориозно Речи Посполитой послужил! Слышно, Жигимонт, а потом и наследник его королевич Владислав жалованья накинул — жизня-то все дорожает! — а русский цесарь вечно на недород кивает, на казну отощавшую. Только землицей и расплачивается, причем норовит отрезать землишку с деревенькой не где-нибудь поближе к граду стольному, а на самой на окраине, у поля дикого, где идут свара и убойство со станичниками, с ляхами и нехристями татарами, как в Америке у людей белых с краснокожими индейцами!..

Наталья опять гневалась — в царской вотчине не оказалось церкви, а он обошел весь острожок, осмотрел башни, походил по посаду пушкарей и стрельцов, коневодов и кожевенников и горшечников и кружевников. Побывав на базаре, он убедился, что сможет продавать в Скопине хлеб, скот, пеньку. Дарованная ему земля — тучный чернозем, богатейшая земля. Только не радовало его это — не представлял он себя в роли помещика.

Вот и дворянское гнездо рода Лермонтов: небольшой крытый дранью деревянный домишко со слюдяными оконцами, с крышей из дранки, с осемью покоями. Но какие места кругом! Изумительно красивые места. Особенно на Красивой Мече, реке, чьи воды столько раз рыжели от русской крови во время татарских набегов и стали совсем красными, когда татары в конце концов бежали после разгрома на поле Куликовом!

На берегу этой реки есть груда камней, о коих ходила в народе старинная легенда: будто давным-давно в Троицын день плясал, веселился тут хоровод — и вдруг ударил гром и обратил всех в камень. И, вспомнив эту легенду, сын барда Лермонта сел на один из камней и заплакал. Заплакал, потому что в Шкотии тоже есть такие камни и такая легенда. Заплакал по родине, по Шарон и матери, по Абердину и Шкотии, по молодости своей, сгоревшей в пылу сражений в чужедальней стороне, по юным мечтам своим, обратившимся в камень…

Что слезы женские? Вода!

Я ж плакал! Я, мужчина?

От злобы, ревности, мученья и стыда

Я плакал — да!

А ты не знаешь, что такое значит,

Когда мужчина — плачет!

О! В этот миг к нему не подходи:

Смерть у него в руках — и ад в его груди…

Вспомнилось Лермонту, как незабвенный Крис Галловей, всегда восхищавшийся Натальей Лермонт, сказал ему серьезно:

— Джорди! Ты не ценишь свою жену. Эта женщина с сильной природой. Ты слишком бредишь прошлым и нашей родиной, рвешь пополам сердце и душу, а жить надо настоящим. Ты Наташу принимаешь как должное, мечтаешь о другой, несбыточной — и когда-нибудь проснешься, а Наташа стала тебе чужой.

И вспомнилось Джорджу, как однажды в кружалище, когда он и Галловей были уже под градусом, как всегда, речь зашла о женщинах. Крис вдруг спросил:

— Ты не читал Лодовико Ариосто — великого итальянского поэта прошлого века[106]Лодовико Ариосто? Нет? И напрасно, очень даже напрасно! Гений, каких мало! Богом данный талант высочайшего полета![107]В Ферраро он, сын придворного, кажется, гофмейстера, служил тамошнему герцогу Альфонсо, жил с любовницей своей красавицей Александре Бенучи еще во времена рыцарства, которое в других больших странах уже дышало на ладан. Времена в Италии были бурные. Она теряла свою морскую торговлю. Турки захватили Константинополь. Христофор Колумб открыл Америку. В Италию вторглись Австрия, французы, испанцы… Никто в Ферраре не знал, что отставной губернатор ром Гарфаньяны, на досуге занимавшийся своим огородом, в то же время писал свою бессмертную поэму «Неистовый Роланд», шедевр конца прошлого столетия!..

— Я читал Песнь о Роланде на французском в колледже. Замечательная вещь! Я, признаться, плакал, когда дошел до гибели графа Роланда в Ронсевальском ущелье. Да, этот славный рыцарь — племянник великого императора Карла. Какой гимн рыцарству, благородному и верному до конца! Мой предок Томас Лермонт наверняка знал эту поэту наизусть…

— Да уж наверное. Ариосто явно конкурировал с поэмой «Тристан и Изольда», в пылу вдохновения сочиняя рыцарский роман о любви Роланда к прекрасной Анжелике. Наверное, и Роланд неистово ревновал свою Анжелику. Разве любовь бывает в этом мире без ревности! Поэтому я лично предпочитаю любить не одну женщину, а сразу несколько, хотя предпочитал бы содержать их всех в гареме с евнухами-стражами за семьюдесятью семью замками! Судя по портретам, Ариосто был писаным красавцем в итальянском стиле — с черной гривой, усами и бородищей, как у здешних бояр. У боярина воеводы Шеина. Учился он у Овидия, Вергилия, Горация. И сам прекрасно разбирался в науке любви. Однако я считаю, что он поднялся на поэтический Олимп вровень с классиками, создав своего «Rolando Furioso». Некоторые из сорока шести песен связаны с английскими «рыцарями Круглого стола короля Артура», которые изучаются в четырех наших шотландских университетах и колледжах. Под видом мавров, как в «Песне о Роланде», он изображал реальных врагов Европы своего времени с турками-оттоманами…