Это решение очень расстроило Джонсонов. С одной стороны, мысль о том, чтобы отправить куда-то единственного сына, вызывала у них содрогание. С другой, как сказал сам Джонсон, «в конце концов наступает момент, когда выбора практически нет. Это просто вопрос выживания. Больше невозможно так жить».

Рассказав мне об этом, Джонсон прибавил немного дрогнувшим голосом: «Если бы некое всезнающее существо сказало: “Вот кнопка на стене, нажми ее — и Лоуренса не просто не станет, будто его никогда и не было”, я набросился бы на него с кулаками». Таким образом, трудно переоценить то, что сделали яйца свиного власоглава Джоэла Уэйнстока для семьи Джонсонов. Без этого лечения они не были бы вместе.

Я наблюдаю за тем, как Джонсон и Лоуренс идут по улице. Лоуренс, одетый в куртку с капюшоном и синие джинсы, держится позади отца. У него шаркающая и немного неровная походка. Мы знакомимся, и Лоуренс обнимает меня. Он как будто взволнован встречей.

После того как я представился, Лоуренс спрашивает, хочу ли я услышать шутку.

— Да, — отвечаю я.

— Почему курица перешла дорогу?

— Я не знаю.

— Чтобы попасть на другую сторону, — говорит он.

Я смеюсь. Лоуренс замечает:

— Вы не смеетесь.

Я догадываюсь, что он имеет в виду: я только притворяюсь, что смеюсь. Я делаю необходимые движения, но в моем смехе нет веселья. Лоуренсу свойственна такая несколько пугающая проницательность. Джонсон говорит мне, что он чутко реагирует на эмоциональный тон голоса.

Мы отправляемся в кафе, расположенное немного дальше по улице, и садимся за один из столиков на заднем дворике. Лоуренс заказывает гренки. Слышно, как в находящейся неподалеку церкви звонят колокола. Лоуренс имитирует этот звук. Джонсон говорит мне, что у него всегда был превосходный слух. (Впоследствии я прочитал, что Лео Каннер также обратил внимание на развитые музыкальные способности у первых детей-аутистов, заболевание которых он описал.)

— Какая это тональность? — спрашивает Джонсон у Лоуренса.

— Грустная тональность — вчера грустная, — отвечает тот.

Джонсон переводит: он имеет в виду песню Beatles «Yesterday», которая исполняется в минорной тональности.

Приносят гренки с орехами пекан.

— Раньше у Лоуренса была ужасная аллергия на орехи, — говорит Джонсон. — Ты помнишь, Лоуренс? У тебя опухало лицо.

Лоуренс фыркает в знак согласия. После лечения яйцами Trichuris suis аллергия на орехи прошла. Джонсоны совершенно случайно заметили это улучшение: однажды сын съел батончик с орехами — и ничего не произошло.

Наш разговор переходит к срывам, худшие из которых остались в прошлом. Лоуренс помнит их все, а также вспоминает, что он ел во время каждого такого срыва. В боулинг-клубе на Юнион-сквер он ел начос, которые бросил на пол. Джонсон вспоминает, что Лоуренс также ударил себя по носу, из-за чего их дорожка оказалась испачканной кровью.

Во время инцидента в магазине IKEA, где Лоуренс прыгал в бассейне с шариками, когда у него произошла вспышка гнева, он ел булочку с корицей. А в Институте Кеннеди Кригера в Балтиморе (где определяли состояние Лоуренса) он ел гамбургер и тоже бросил его на пол.

Когда мы обсуждаем эти вспышки, я спрашиваю Лоуренса, какова его версия произошедшего. Его ответы поразительно поэтичны.

— Я ревел, как вода в водосточном желобе, — говорит он о случае в боулинге. А по поводу того случая, когда у Лоуренса произошел срыв, в то время как они с отцом ехали по тоннелю Холланда, он говорит:

— Я плакал в огнях тоннеля.

— Я выплакал реку слез, — рассказывает Лоуренс о поездке по мосту Веррацано.

— Мне пришлось пить слезы на сиденье машины, — прибавляет он.

— Я был под водой.

Когда я спрашиваю, почему (помнит ли Лоуренс, почему он был так расстроен), юноша игнорирует мой вопрос, как будто он не имеет смысла.

— Я спрашивал его «почему?» десять лет, — говорит Джонсон. — Но так и не получил ответа.

То же можно сказать обо всех случаях расстройств аутического спектра. На протяжении десятков лет измученные родители спрашивают «почему?», не получая полноценного ответа. На протяжении какого-то времени козлом отпущения были вакцины, но этот аргумент так и не нашел подтверждения. Правдоподобный ответ появился только после того, как ученые начали понимать пренатальную природу этого заболевания. Современное расстройство развития начинается с воспалительного процесса в утробе матери.

За несколько лет до того, как в 1969 году появилась вакцина от краснухи, этот вирус захлестнул США. В 1964 году краснухой заразились около двух миллионов будущих матерей. У многих из них были слабые симптомы, жар и сыпь, и они несколько дней провели в постели, однако эта пандемия имела далекоидущие последствия. Впоследствии от 20 000 до 30 000 детей появились на свет с синдромом врожденной краснухи, среди симптомов которого была глухота, катаракта и умственная отсталость[514]. Последующий анализ показал, что у одного ребенка из каждых десяти этих детей также имелся аутизм[515]. Согласно одной из оценок, заражение будущей матери краснухой в период беременности в 200 раз повышала вероятность развития симптомов аутизма у ребенка.

Виной тому была не только краснуха. Другие инфекционные заболевания матери, такие как сифилис, ветряная оспа и свинка, также могли вызывать расстройства развития у будущих детей. Даже незначительная вирусная инфекция вроде герпеса в отдельных случаях имела отрицательные последствия. На протяжении многих лет никто не понимал, как и почему инфекционное заболевание матери может привести к возникновению проблем. Однако логично было предположить, что возбудитель инфекции оказывает непосредственное влияние на развитие эмбриона.

Это предположение оставалось в силе до тех пор, пока нейробиолог из Калифорнийского технологического института Пол Паттерсон не обнаружил, что вирусы, которые даже не приближаются к эмбриону, могут оказывать влияние на развитие головного мозга плода. Беременные мыши, зараженные вирусом гриппа, который остается в легких, производили потомство с поведенческими проблемами. Детеныши этих мышей менее охотно исследовали окружающий мир, избегали общения и не любили ничего нового. (Все это также характерно для шизофрении.) В данном случае все дело было во временной привязке. Потомство с измененным поведением появлялось только у мышей, зараженных в середине беременности, а не в более поздние сроки.