их возвращали с пожеланием – ну нельзя ли поменьше об идейной эволюции, а подробней об интимной стороне… или хоть финансовой? Сейчас будет интимней некуда, потому что Шоу всё подробно документировал, ничего не стыдясь, и Питерс эти дневники вдумчиво изучила. Секс он оценивал по четырехбалльной шкале, от нуля до тройки. Ноль означал ситуацию, когда вообще не встал; единица – так себе, двойка – хорошо, тройка – блаженство. Тройки очень редки, зато дневники прямо-таки пестрят нулями, что не заставляло автора ни комплексовать, ни ипохондрически подозревать у себя ужасные заболевания. Напротив, такое положение дел казалось ему нормальным – не хочется и не хочется, и ладно. Скажем больше: секс представлялся Шоу нежелательной и даже унизительной уступкой физиологической природе человека, печальной данью звериному в нас. Его называли paper lover – любовником на бумаге, и это самый правильный подход к жизни: писем он написал примерно 250 000 – фантастическое количество, думаю, все же завышенное биографами; по-моему, и тысячи многовато. Самая бурная переписка – в которой сквозит настоящая страсть – была у него с Эллен Терри, великой шекспировской актрисой старше него девятью годами; и, когда Терри было семьдесят, переписка эта достигла своего пика. Можем ли представить неплатонический роман между столь возрастными любовниками? А эпистолярный вышел изумительным, и в нем есть свои ссоры, примирения, охлаждения, восторги, ревность даже, потому что Шоу был с сорока лет женат, а Терри – в связи с известным архитектором Эдвардом Годвином, от которого родила, кстати, великого режиссера и частого собеседника Шоу Гордона Крэга. Так что, если уж искать подлинный объект его эпистолярной страсти, Терри подошла бы больше; просто из переписки с Патрик Кэмпбелл получилась одна из самых востребованных пьес мирового репертуара, о чем позже.

Еще интимностей? Шоу считал, что женщины умнее, глубже, свободнее мужчин; о последних был не слишком высокого мнения. Сквозной сюжет Шоу – интеллектуальная и нравственная победа умной женщины над напыщенным, но слабым мужчиной; недаром любимым его русским писателем был Тургенев, а любимым драматургом – Ибсен, который в “Кукольном доме” довел эту коллизию до предельной остроты. Сам Шекспир в пьесе Шоу “Смуглая леди сонетов” проигрывает королеве Елизавете в уме, прозорливости и даже поэтическом таланте. Хиггинс в “Пигмалионе” чудом сохраняет независимость, но проигрывает Элизе Дулиттл по всем статьям, прежде всего по части обучаемости. Святая Иоанна своим примером пристыжает мужчин и произносит грозное проклятие им. Шоу говорил, что час общения с женщиной давал ему больше в смысле изучения человеческой природы, чем тысяча книг; даже глупенькая Клеопатра в самой смешной и обаятельной его пьесе побеждает умного, но старого Цезаря (именно эта концепция их отношений легла потом в основу знаменитого романа Торнтона Уайлдера “Мартовские иды”). Так что о женском уме он был самого высокого мнения; но больше всего в женщине его раздражало угадайте что? Запах. То самое, что сводит с ума мужскую особь, по мнению Мопассана, помните: “Пресытясь наконец любовью, измученная воплями и движениями, она засыпала крепким и мирным сном возле меня на диване; от удушливой жары на ее потемневшей коже проступали крошечные капельки пота, а ее руки, закинутые под голову, и все сокровенные складки ее тела выделяли тот звериный запах, который так привлекает самцов” (“Маррока”). Вот этот запах Шоу не нравился: по его мнению, женщины пахнут дурно. Кроме того, в комнатах у них очень много лишнего, что создает впечатление беспорядка; он предпочитал аскетическую строгость и чистоту. Поэтому переночевать у женщины, провести ночь в ее постели было для него высшим, почти недостижимым проявлением любви; обычно он убегал еще до полуночи, получив свое – или, точнее, отдав дань чужому. При этом он, как дитя, требовал любви, преданности, пылкой заинтересованности, но сам неизменно оставался холоден и блестящ. Подлинные страсти кипели в драматургии и особенно в письмах – проза, как и проза жизни, не давалась ему. Он написал пять романов, ни один из них не имел успеха; славу ему принесла сначала театральная критика, дерзкая и остроумная, – причем спектакли и пьесы служили лишь поводом для изложения собственных воззрений, – а потом пьесы, которых он написал больше шестидесяти.

Отношение к браку было у него соответствующее: мужчина, бывший многие тысячелетия преимущественно охотником, сегодня сам превратился в добычу. Выбор всегда за женщиной, неслучайно в “Человеке и сверхчеловеке” появляется знаменитый каламбур насчет женского боа – и боа-констриктора, а женские руки, обнимающие героя, уподобляются удаву. Нельзя не любоваться этими прелестными охотницами с их неукротимой витальностью, но любоваться лучше издали. Брак нужен только женщине – для мужчины естественно одиночество; немудрено, что и в собственном браке Шоу сохранял подчеркнутую независимость, ездил на курорты либо в одиночестве, либо в обществе друзей, предоставлял жене полную свободу, избегал даже совместных трапез. Он женился в 1898 году. Сорокалетняя Шарлотта Шоу (урожденная Пейн-Таунсенд) была, как называл ее он сам, “зеленоглазой ирландкой”, “самостоятельной личностью”, он любил ее фотографировать, и на фотографиях она, что называется, некрасива, но очаровательна. После ее смерти многие боялись, что он на старости лет сойдет с ума, но он вроде и не тосковал, повторяя, что после сорока лет брака приятно насладиться независимостью. На вопрос, не скучает ли он, отвечал, что очень скучает, да, – по самому себе, каким был когда-то. Есть версия, что между ним и Шарлоттой никогда не было секса, якобы они об этом сговорились с самого начала, – чем черт не шутит, с Шоу бы сталось.

Брак – пожалуй, единственная сфера, в которой он разделяет воззрения Шекспира: “Чем раньше мужчина окажется сверху, тем скорее женщина одержит верх” (“Конец – делу венец”). Не следует, впрочем, представлять его противником феминизма – он уважал борьбу женщин за свои права и никогда не посягал на них, а Петруччо из “Укрощения строптивой” называл меркантильным самцом, которого интересовали только деньги Катарины, а вовсе не ее покорность и тем более любовь. Вообще же любые врожденные качества, в диапазоне от унаследованного богатства до природного таланта, вызывали у него мало уважения, и, кажется, гендерную принадлежность он не считал ни бременем, ни заслугой.

Лев Толстой получил от него несколько книг и записал в дневнике его же цитату применительно к самому Шоу: “He has more brains than is good for him”. Письмо его к Шоу дышит состраданием и некоторым… пожалуй что и страхом перед этим холодным старческим умом: Толстой-то до конца дней оставался молодым, не в силах прийти ни к каким окончательным выводам, дразня сам себя, сражаясь с похотью и тщеславием, хотя это одно и то же. Письмо Шоу Толстой в дневнике назвал “умным глупым”. Шутки