пустых животов, топили в морях учебы постоянную потребность в еде. На очень короткое время голод можно было слегка приглушить водянистой рыбной похлебкой, которую нам наливали в университетской столовой.

Так, за учебой, работой и малосъедобным варевом, проходили дни, недели и месяцы. Рыба, из которой варганили тот омерзительный суп, была соленой, сухой и без грамма жира. В конце концов суровая эта диета столь дурно повлияла на желудок Абы, что мой друг вынужден был уделить некоторое внимание не только книгам, но и животу. Мы решили, что если не принять неотложных мер, то Аба Берман сам станет жертвой на алтаре знаний, а потому необходимо на недельку-другую отправить взбунтовавшийся организм домой для передышки. В родном местечке Бермана ждали родители, сестра и драгоценная возможность немного отъесться.

Мы отправились на вокзал, и после долгих часов ожидания Абе удалось ввинтиться в один из переполненных вагонов поезда южного направления. Железную дорогу осаждали мешочники; Аба с превеликим трудом вскарабкался на крышу вагона, где ему предстояло теперь провести полторы-две недели тяжелейшей поездки.

Переезды из города в город являлись в те дни нелегким, временами опасным для жизни испытанием.

Паровоз свистнул, загудел, выпустил густые клубы пара и неохотно тронулся, потянув за собой череду вагонов. Истончившаяся рука Абы взметнулась над крышей и прощально махала мне, оставшемуся на перроне, пока поезд не скрылся в вокзальном мареве. Был конец лета, последние жаркие дни.

Я вернулся домой. Квартира, в которой мы устроились, состояла из двух комнат — нашей и еще одной, вдвое большей, в которой проживала Вера Федоровна, театральная портниха лет пятидесяти. Она вот уже три десятилетия шила костюмы для оперы, знала в лицо Хохлова[60], Шаляпина, Собинова и Комиссаржевскую — свою полную тезку по имени-отчеству.

Мы жили с ней душа в душу. Вера Федоровна звала меня Ваней — по созвучию с моим настоящим именем Вениамин. Я слышал от нее немало забавных анекдотов и сплетен из жизни оперных знаменитостей. Помню, как стрекотала за стеной ее швейная машинка — замолчит на минутку и снова возобновляет свой уютный клекот.

К соседке то и дело забегали молодые женщины — для примерки и просто поболтать. Попадались среди них и истинные красавицы, живо возбуждавшие мое воображение. Сидя в своей комнате, я мог вволю мечтать, рисуя мысленные картины того, что происходит сейчас за стенкой. Наивный юноша, тогда я еще позволял себе тратить на прекрасный пол весь пыл романтических мечтаний.

В ту осень двадцатого года посетила меня первая любовь. Избраннице моего сердца было около тридцати. В глазах этой высокой женщины со светло-каштановыми волосами горел лихорадочный огонек несчастья. Звали ее Амалия Павловна, и происходила она из великокняжеского рода, представляя собой один из немногих уцелевших его обломков, безнадежно обреченных в охваченной революцией стране. Как загнанный заяц, металась Амалия Павловна по огромному городу, от одного знакомого к другому, ночевала где придется, играла в смертельные прятки с ЧК. Время от времени она проводила ночь и у моей добросердечной соседки-портнихи. Так я увидел ее, и душа моя пропала в ту же минуту.

Я влюбился в печаль ее глаз, в тонкий аромат ее духов, в звук глубокого мягкого голоса, в бесшумную элегантность движений. Она разом вошла в мой узкий мир и переполнила его. Днем и ночью разъедали меня тоска и огонь желаний, мучили томные, греховные мысли. Я начисто потерял покой.

Ценой огромных усилий мне удалось запереть эту головокружительную лихорадку внутри, так что, казалось, Амалия Павловна не подозревала о чувствах, которые обуревали меня. Но когда она изредка обращалась ко мне (тоже называя Ваней), я краснел от пяток до ушей, и сердце обжигала такая горячая волна, что потом долго еще приходилось отлеживаться, приходя в себя после острого приступа болезни, именуемой «любовь».

Дочь соседки находилась в то время на даче с ребенком. В конце августа маленькая Танечка заболела, и обеспокоенная Вера Федоровна тотчас же устремилась за город к любимой внучке. Она уехала на неделю; я остался один во всей квартире.

Однажды, когда поздней ночью сидел я в своей комнате, читая скучный учебник, послышался звонок в дверь. Я открыл и увидел Амалию Павловну.

— Как поживаешь, Ваня? — спросила она на ходу, устремляясь к комнате Веры Федоровны.

Но комната оказалась заперта; до ушей моих донесся вздох — удивленный и разочарованный.

— Вера Федоровна уехала вчера на дачу, — сказал я, и ровно в этот момент затеяли отбивать полночь куранты на башне, отчетливо донося до нас каждый удар сквозь открытое окно.

— Как поздно… — растерянно сказала она. — Куда же мне теперь?

Я предложил ей переночевать в моей комнате; поколебавшись, женщина согласилась. Мы немного побеседовали — впервые за все время, затем она вышла на кухню. В этот момент мною овладела легкая дрожь; я напряженно вслушивался в каждый звук, угадывая движения моей княжны. Вот она прикрутила кран, остановив воду. Вот вытирает полотенцем лицо. Вот выключает свет. Вот легкими шагами направляется в комнату, и тонкий запах духов следует за ней невидимой тенью.

Окно распахнуто в ночь; Амалия Павловна ложится в постель моего друга Абы Бермана, и вот — я тоже ложусь рядом с нею в ту же постель. Дрожь моя не проходит: эта княжна — моя первая женщина; нелегко юноше осенить себя первым грехом, вдохнуть сладкие запахи взрослой мужественности.

Я слушаю жаркий шепот моей княжны. Я для нее — не первый мужчина, и опытность ее оказывается совсем нелишней. Впервые познаю я щедрую женскую нежность, черпаю ее и пью полными пригоршнями. Окно распахнуто в ночь; напротив сереет здание оперы, а над ним, в немыслимой черной вышине, благословляют нас звездные небеса. В углу комнаты играют друг с другом тени… — нет, это весь мир играет, весь мир звучит, поет тихо и ласково.

До самого рассвета не можем мы насытиться нежностью и телами друг друга.

— Рассвело… — шепчет княжна.

Нет никого в комнате кроме нас, и все же мы шепчемся, храня свой таинственный секрет. Прохладная тишина струится через окно в нашу постель. Еще не вышли на улицы дворники, не слышно шарканья