В СССР жестко ответили на фултонские откровения. «Сталину не понравилось выступление, и его реакция была незамедлительной», — утверждают У. Манчестер и П. Рейд. Трудно спорить с первой частью этого утверждения, чего нельзя сказать про вторую. Реакцию Сталина сложно назвать «незамедлительной». Он ответил только на восьмые сутки, когда все крупнейшие (в том числе и советские) СМИ уже высказались по поводу событий в Фултоне. Ответ Сталина был предложен в формате интервью газете «Правда». Наиболее интересным представляется ответ генсека на один из первых вопросов: «Можно ли считать, что речь господина Черчилля причиняет ущерб делу мира и безопасности?» В своем ответе немногословный глава СССР акцентировал внимание на трех принципиальных моментах. Во-первых, на образе «Черчилля-поджигателя войны». Во-вторых, на поддержке США позиции британского политика. И, в-третьих, на сходстве потомка герцога Мальборо с фюрером: «Черчилль и его друзья поразительно напоминают в этом отношении Гитлера и его друзей». Дальше Сталин развил эти тезисы, объясняя, что «господин Черчилль и его друзья в Англии и США предъявляют нациям, не говорящим на английском языке, нечто вроде ультиматума: признайте наше господство добровольно, и тогда все будет в порядке, — в противном случае неизбежна война». По словам генералиссимуса, «установка господина Черчилля есть установка на войну, призыв к войне с СССР».

Принято считать, что Фултонская речь, а также упоминаемые в мемуарах Черчилля тезисы, что «Советская Россия стала смертельной угрозой свободному миру» и «должен быть срочно создан новый фронт против ее стремительного продвижения», носят выраженный русофобский характер. На самом деле, это не так. Разумеется, имела места внешнеполитическая борьба, причины которой упоминались выше. Но Черчилль не являлся противником России. Он выступал против тирании в целом и коммунизма в частности, считая, что это учение отделяет от остального человечества «фундаментальный разрыв».

В Фултоне Черчилль провозгласил право каждого гражданина любой страны «избирать правительство своей страны и изменять характер или форму правления» в результате «свободных и беспрепятственных выборов»; он отстаивал «свободу слова и мысли», а также «независимость судов от исполнительной власти и каких-либо партий». В дальнейшем Черчилль продолжит нападки на чуждую ему идеологию и ее апологетов. Он осуждал советских руководителей, которые настолько боятся открытого диалога с Западом, что запрещают своим гражданам выезжать за пределы «советского домена». Считая, что в открытом диалоге коммунизм проиграет капитализму, он заметит как-то своему секретарю Дж. Колвиллу, что в Москве «гораздо больше боятся нашей дружбы, чем нашей вражды».

Отвечая на обвинения в непоследовательности в отношении СССР, Черчилль заметит, что еще во время своего выступления по радио 22 июня 1941 года он ясно дал понять, что «поддержка России никаким образом не означает ослабление оппозиции к коммунизму, который представляет собой смерть души в человеческом теле». В дальнейшем он неоднократно будет повторять, что «на протяжении всей своей жизни являлся противником коммунизма», этой «обманчивой философии, фатальной для индивидуальной и демократической свободы, насаждаемой тираническим правлением, либо диктаторами, либо многочисленными чиновниками». В его понимании, опасность продвижения Красной армии заключалась в распространении коммунистической идеологии. «Коммунизм поднимал голову за победоносным русским фронтом, — пишет он в мемуарах. — Россия была спасительницей, а коммунизм — евангелием, который она с собой несла».

О том, насколько важной была коммунистическая тема в Фултонской речи, можно судить по реакции Сталина, уделившего последнюю (другими словами, самую важную) часть своего интервью «Правде» пафосному описанию торжества коммунистической идеологии. Отмечая, что «влияние коммунистических партий выросло не только в Восточной Европе, но почти во всех странах Европы, где раньше господствовал фашизм или где имела место немецкая, итальянская или венгерская оккупация», вождь всех времен и народов провозгласил, что «рост влияния коммунистов» является не случайным, а «вполне закономерным явлением». Он напомнил, как после Первой мировой войны Черчилль «бил тревогу и организовал военный поход» против молодой Советской республики, «поставив себе целью повернуть назад колесо истории». «Но история оказалась сильнее черчиллевской интервенции, — считал Сталин, — и донкихотские замашки господина Черчилля привели к тому, что он потерпел тогда полное поражение».

Трудно найти область, в которой два государственных деятеля отличались бы в своих взглядах больше, чем перспективы верховенства коммунистической идеологии. В то время как Сталин считал, что коммунизм победил, Черчилль, напротив, был убежден, что это учение обречено и у него нет будущего. В 1947 году он призвал, чтобы «солнце светило ярко по обе стороны железного занавеса», поскольку, если «количества света по обе стороны будет одинаково, то и занавес исчезнет». По мнению британца, подобный сценарий был лишь вопросом времени. В беседе с Джоном Колвиллом в январе 1953 года политик заметил, что сам он не доживет, но его секретарь обязательно застанет тот день, когда Восточная Европа освободится от коммунизма. Выступая в конце марта 1949 года в Массачусетском технологическом институте, он выразил сомнение в том, что «какой-то народ можно вечно удерживать в рабстве. Пропагандистская машина может забить ложью мозги нескольких поколений, но для того, чтобы разбудить душу человека, находящуюся в трансе или замороженную в течение долгой ночи, достаточно одной искры, прилетевшей неизвестно откуда, и тогда в один момент рухнет структура, основанная на лжи и насилии».

Акцент в выступлениях Черчилля на губительных последствиях коммунизма позволяет рассматривать истоки «холодной войны» не только в плоскости борьбы за территориальные приобретения и обеспечение собственной безопасности, но и с учетом идеологической подоплеки происходивших событий. При таком ракурсе причиной противостояния западных демократий и СССР стал, по мнению В. Лота, «антагонизм во взглядах на должную организацию общества», а само противостояние превратилось, по словам историка Мелвина Леффлера, в «духовную битву за душу человека», или, как выразился профессор Джон Льюис Гэддис, в попытку ответить на вопрос: «Как лучше организовать человеческое общество?» Идеологическая трактовка предлагает не только новый взгляд на генезис «холодной войны», но и иные временные рамки этого конфликта, указывая в качестве начала конфронтации не 1945-й или 1946 год, а 1917–1918 годы, когда произошло столкновение идеологии Вудро Вильсона и В. И. Ленина.

Что касается выступления в Фултоне, то этот эпизод часто рассматривается в качестве эпохальной вехи, которая обозначает изменение внешнеполитических взглядов самого Черчилля с переходом от сотрудничества с СССР в годы войны к периоду противостояния после, а также символизирует начало нового этапа международных отношений, вошедших в историю, как «холодная война». С точки зрения истории и последующих поколений, это выступление действительно стало водоразделом. Но было ли оно таким уж неожиданным для государственных мужей? Особенно советского руководства? Отечественный исследователь Е. В. Хахалкина в своей докторской диссертации считает, что нет. В качестве аргумента она приводит письмо Черчилля Сталину, в котором британский премьер указывает на «раскол мира на две части»: «с одной стороны будете господствовать вы и ваши страны, а также коммунистические партии в других государствах, с другой стороны сплотится весь англоговорящий мир с их партнерами и доминионами». Помимо модели двухполюсного мира Черчилль также обращает внимание Сталина, что «вражда этих двух миров разорвала бы мир на части, и тогда лидеров этих миров накрыло бы чувство стыда перед историей». Примечательной является дата письма — 29 апреля 1945 года, то есть почти за год до поездки в Миссури.