В самом процессе создания новой науки историки науки выделяют несколько фаз. Первая фаза характеризуется критикой предшествующей научной картины мира, что выразилось в отказе Коперника от аристотелевоптолемеевой космологии и замене ее гелиоцентризмом. На второй фазе эта критика была продолжена И. Кеплером и Г. Галилеем, использовавшими для утверждения в науке коперниканской системы новую экспериментальную методологию. В это же время на научную и философскую сцены выступили Фр. Бэкон и Р. Декарт со своими научными и методологическими программами по построению здания новой науки. И, наконец, третья фаза, по словам Бернала, «ознаменовалась торжеством новой науки, ее быстрым ростом и распространением на новые области, а также организацией ее в научные общества. Это век Бойля, Гука и Гюйгенса, век новой математическо-механической философии»[545]. Завершилась она величайшим трудом в истории науки, работой И. Ньютона «Математические начала натуральной философии» (1687 г.), подведшей итог развитию всего предшествующего естествознания.

Следует заметить, что рождение новой науки связано не только с преобразованием небесной и земной механики. Особого внимания заслуживает деятельность английского врача, физиолога Уильяма Гарвея (1578-1657), который перенес начатую Коперником критику аристотелевской картины мира на природу человеческого тела. Господствовавшая со времен Галена в медицине анатомическая парадигма, которая считалась такой же непогрешимой, как птолемеева система в астрономии, была отвергнута Гарвеем и заменена новой теорией кровообращения, основанной на законах механики. Его труд «Анатомическое исследование о движении сердца и крови у животных» (1628) являет собой изложение нового рода анатомии и физиологии, построенного на основе научного гидромеханического изыскания, проводимого с помощью практических экспериментов. Открытие Гарвея сопоставимо с коперниканским переворотом в астрономии: он показал, что тело может рассматриваться как гидравлическая машина, в которой нет места для таинственных духов. Так, Гарвей писал: «Сердце есть основа жизни и солнце микрокосма, подобно тому, как Солнце можно назвать сердцем мира»[546]. Стало быть, он отводит сердцу в теле такое же центральное место, как и Солнцу во Вселенной. Обоснование Гарвеем механики кровообращения способствовало утверждению в науке механицистской идеи о том, что организм представляет собой машину. Утвердив большой и малый круг кровообращения в качестве основы жизнедеятельности человеческого организма, Гарвей тем самым снял покров таинственности с феномена жизни, происходившей, как он считал, из «яйца». Это открытие в медицине составило существенный момент в научной революции XVII в.

Рассмотрение проблемы генезиса новой науки было бы неполным, если бы не обратиться к часто дискутируемому в историко-научной и методологической литературе вопросу о роли герметической традиции в становлении классической науки. В целом имеющиеся на эту проблему взгляды диаметрально противоположны. Так, итальянский историк науки интерналистского направления Паоло Росси опровергает сложившееся в современной историографии науки представление о непрерывной связи между герметической традицией и классической наукой. Вслед за основателем интернализма

А. Койре Росси считает, что период между трудом Коперника «О вращении- ях небесных сфер» и Ньютоновыми «Математическими началами натуральной философии» — это поворотный момент в мировой истории, позволяющий говорить о «внезапном прорыве, прерывности, отделяющей новую науку от старой»22.

Особое внимание Росси уделяет тому факту, что начиная с 70-х гг. XX в. в историко-научных исследованиях произошло некое смещение ценностей: творцы новой науки Бэкон и Коперник, Декарт и Ньютон стали мыслиться не как носители нового способа мышления, а лишь как трансформаторы старого. В качестве наглядного примера Росси избирает фигуру Фр. Бэкона: на смену представлению о Бэконе как «отце» или родоначальнике классической науки приходит представление о нем как о «преобразователе гер- метизма». При этом, как справедливо отмечает Росси, совершенно забывают о том обстоятельстве, что Бэкон сформулировал новое понимание науки, принципиально отличающееся от магического, схоластического, он видоизменил заимствованные им идеи и ввел их в новый контекст, отделил науку от теологии. И хотя ренессансная традиция натуральной магии и герметизм сохраняются и в XVII в., но они включаются уже в иную конструкцию и служат иным целям. Показательны в этом смысле выступления Кеплера против тех, кто увлекался «туманными загадками вещей», борьба Мерсенна с практиками оккультизма, иронические замечания Бойля о последователях Парацельса. Все творцы новой науки высказывались против мистической картины мира и противопоставляли языку магии ясность математического анализа.

Противоположную позицию в этом вопросе заняли американские историки науки Ф. Ейтс и Е. М. Клаарен. В своей книге «Джордано Бруно и герметическая традиция» Ейтс акцентирует внимание на герметическом импульсе как движущей силе возникновения классической науки. Более того, по ее мнению, герметизм был первой фазой научной революции.

Клаарен же, отстаивая идею преемственности в науке, полагает, что религия и спиритуализм (герметизм) были главными предпосылками возникновения опытной науки в XVII в. Методологической основой его позиции служит контекстуально-исторический подход, в соответствии с которым истоки нового научного мышления следует искать в общем контексте теологической и спиритуалистической мысли. Результаты своего исследования Клаарен формулирует так: а) «наука на этапе возникновения и институционализации принадлежит к дисциплинарному контексту теологии; …в) возникновение науки правомерно рассматривать… как теологическую

дисциплинарную революцию»[547]. Для подтверждения правильности своих выводов Клаарен ссылается на известного английского историка и философа Р. Дж. Коллингвуда, который полагал, что «Галилей, истинный отец новой науки, переформулировал пифагорейско-платоническую позицию в собственных терминах, заявив, что книга природы есть книга, написанная богом на языке математики… Галилей сознательно прилагает к природе тот принцип, которым Августин руководствовался в подходе к текстам священного Писания, к книге, которая определенно „написана рукой бо- га“»[548]. По мнению Клаарена, именно теологическая и спиритуалистская (герметическая) парадигмы образуют интеллектуальный контекст, духовную ситуацию, в которой интеллектуалы XVII в. творят науку.

Аналогичных взглядов придерживаются и авторы широко известного у нас в стране многотомного издания по истории философии «Западная философия от истоков до наших дней». Так, итальянские авторы Дж. Реале и Д. Антисери пишут: «Идеи неоплатонизма лежат в основе революции в области астрономии, а магико-герметическая мысль оказала существенное влияние на выдающихся представителей научной революции… присутствие… герметического мышления и магической традиции в процессе научной революции является неопровержимым фактом»[549]. Подчеркивание значительной роли герметической традиции в научной революции XVII в. характерно и для отечественных исследований по истории и философии науки. Так, В. П. Костенко пишет: «Значительная роль в научной революции XVI-XVII веков и в становлении классической науки принадлежит магии, алхимии, астрологии, Каббале и произведениям, приписываемым древнему магу и философу Гермесу Трисмегисту… Герметическая доктрина способствовала рождению веры в то, что посредством новой науки и техники человек сможет овладеть стихийными силами природы, считаться ее подлинным властителем»[550].