По коридору Официума и улицам Бамберга они почти бежали. Ульмер был прав – горожане и впрямь покинули площадь перед оплотом Конгрегации и перестали толпиться на улицах, и хотя сейчас город по-прежнему казался вымершим, что-то неуловимое изменилось, и давящая тяжесть пусть не исчезла, однако словно дала трещину, как старая каменная плита. Времени с визита Ван Алена, по расчетам Курта, прошло уже довольно много, и он все ускорял и ускорял шаг, понимая, что самое главное уже наверняка пропустил, и спеша успеть увидеть хотя бы финал того действа, что сейчас происходило у стен собора. Тот факт, что епископ не затеял производить внушение внутри, говорил о том, что на эту внезапную проповедь собирается в буквальном смысле почти весь Бамберг…

Когда нога поехала в сторону, поскользнувшись на чем-то вязком, Курт взмахнул руками, чтобы удержать равновесие; в лодыжке больно стрельнуло, ступня на миг онемела, и тело накренилось в сторону, увлекаемое к земле собственным весом. Курт извернулся, чтобы упасть не на руки и не лицом вниз, и завалился в уличную пыль плечом, проклиная и мятежных горожан, и внезапно усовестившегося епископа, и собственную неуклюжесть, за каковую, если б он был сейчас рядом, инструктор наверняка устроил бы неслабую выволочку…

Боль в лодыжке исчезла быстро – видимо, никаких повреждений не было, разве что слегка потянул связку; он уперся ладонью в землю, чтобы подняться, и замер, глядя на то, что было прямо перед глазами и куда лишь благодаря остаткам сноровки во все еще сонном теле он не ткнулся виском. Старая, не один день назад отломанная деревянная деталь – не то кусок столешницы, не то угол амбарного сундука, потемневший, покрытый высохшей грязью и с торчащим на полпальца строго вверх деревянным гвоздем.

– Господи…

Нессель, кажется, лишь сейчас поняла, что случилось, – за эти три мгновения ведьма успела пробежать несколько шагов вперед и сейчас смотрела на Курта почти с ужасом, лишь теперь осознав произошедшее.

– В порядке, – коротко бросил он, поднявшись на ноги и мимовольно отряхнув плечо; обернувшись, посмотрел на такой незаметный в серой пыли серый деревянный обломок и кивнул: – Идем.

Губы Нессель дрогнули, но лишь сжались в тонкую линию, и ни спрашивать о чем-то, ни возражать ведьма не стала, лишь кивнув и двинувшись по улице дальше. Курт снова прибавил шагу, отмечая, что никакой боли в ноге уже нет, и лишь ушибленное оземь плечо тихо и противно ноет, напоминая о едва не приключившемся непоправимом. Дальше он шел, глядя под ноги и по сторонам, косясь на крыши, и было видно, что ведьма тоже настороженно озирается, стараясь держаться к нему поближе…

– Смотри… – чуть слышно пробормотала Нессель, вновь замедлившись и, кажется, с трудом удержавшись от того, чтобы остановиться вовсе.

Курт придержал шаг тоже, увидев то, что открылось за поворотом улицы, – море людей, огромное, тихое, безмолвное; люди стояли огромной плотной толпой, тесно сбившись, чтобы оказаться поближе к соборному крыльцу, и молчали, чтобы не пропустить ни слова. А слова разлетались над площадью невероятно громко в утренней тишине; голос был уже знакомый, тот самый, что майстер инквизитор слышал в пыльной комнатке епископской резиденции, но сейчас словно говорил другой человек – голос гремел и разносился над площадью невероятно отчетливо, будто бы и не старик, одолеваемый немощью, обращался к пастве, а полный сил и воодушевления полководец во цвете лет…

– Ближе, – тихо шепнул Курт и вновь ускорил шаг, вклинившись в толпу.

Его снова пропускали – как тогда, у ратуши, не пытаясь преградить путь, не шикая и не одаривая недовольными взглядами на попытки растолкать стоящих локтями, просто молча сдвигались в сторону, прижимаясь друг к другу и позволяя пройти двум припоздавшим слушателям.

– И как сказал Господь о Вавилоне, – вещал не видимый отсюда проповедник, – «egredimini de medio eius, populus meus, ut salvet unusquisque animam suam ab ira furoris Domini». «Выходи из среды его, народ Мой, и спасайте каждый душу свою от пламенного гнева Господа». Это что же, было сказано об одном только Вавилоне? Нет. Должно ли нам сейчас решить «нет, это Господь говорил о Вавилоне, до нас это не имеет касательства»? Нет, мы знаем, что Вавилон есть символ – символ земного града, погрязшего во грехе, в гордыне, тщеславии. Символ всего мира, в коем человек позабыл о Господних заповедях и проходит свой путь не как должно, не в согласии с Богом, а в единении со своими пороками, – проходит в малочувствии, холодности, безмыслии, а если что и пробуждается в душе, то лишь низменные страсти, блуд, алчность, гнев.

Епископ на мгновение умолк, чтобы перевести дух, и стало слышно дыхание толпы – едва ощутимое, будто и не было здесь сотен людей, будто площадь была заставлена неподвижными статуями, еще более неживыми, чем застывший в Соборе Всадник. Курт сжал руку Нессель крепче, чтобы не потерять ее в толпе, и продолжил пробиваться сквозь плотную людскую массу, почти непроницаемую по мере приближения к крыльцу.

– Гнев! – возвысился голос проповедника; отсюда уже было видно часть его лица – сосредоточенного и заметно раскрасневшегося от усилия, с каковым епископ держался на ногах. – И на что же гневается человек? На всё и на всех! На всех, кроме себя самого. На врагов и друзей, на духовника, на соседа, на неудачи и бедствия, даже на Господа! Когда Его волею случаются напасти и происходит воздаяние за наши грехи – мы первым делом не каемся, не пытаемся отыскать в своей душе след греха, дабы вырвать его с корнем, как сорняк, не взращиваем в себе благодать и добродетель. Как говорит апостол в послании к Римлянам, «condelector enim legi Dei secundum interiorem hominem, video autem aliam legem in membris meis, repugnantem legi mentis meae et captivantem me in lege peccati quae est in membris meis». «Ибо по внутреннему человеку нахожу удовольствие в законе Божием; но в членах моих вижу иной закон, противоборствующий закону ума моего и делающий меня пленником закона греховного, находящегося в членах моих». А мы забываем о собственной греховной сути и гневаемся на Господню кару. Вдумайтесь! Это гнев на Господа. А что же должно делать верное чадо Его? Смирение – вот первый шаг. Смиряясь, мы говорим: да, Господи, мы заслужили Твое наказание. Даже когда мнится, что никакой вины нет на нас, разве не виднее это Тому, кто зрит души? И разве не должны мы вместо пустого гнева всеми силами искать пути примирения с Создателем?

До первого ряда оставалось всего несколько шагов, и на мгновение Курт подумал, что не стоит искушать судьбу, – пробиваться сквозь тесноту стало почти невозможно, и как знать, не окажется ли эта толпа в конце концов ловушкой, из которой невозможно будет выбраться. Но люди по-прежнему сдвигались теснее, пропуская человека с Сигнумом вперед, к гремящему голосу проповедника, и Курт решительно двинулся дальше, буквально вывалившись на небольшое пустое пространство перед соборным крыльцом.

– Однажды мы услышим те самые слова: «Prope est in ianuis!» – «близ есть, при дверях!». Однажды наступит время, когда покаяние уже не поможет. Вдумайтесь! Послушайте! Вообразите себе, почувствуйте душою, что это, когда покаяние, смирение, наше единственное оружие против греха и наш единственный путь к спасению, – все это отнимется и не будет более иметь значимости, ибо время придет. Но сказано также: «Non secundum peccata nostra fecit nobis neque secundum iniquitates nostras retribuit nobis, quantum enim excelsius est caelum terra, tantum confortata est misericordia Eius super timentes eum». «Не по беззакониям нашим сотворил нам, и не по грехам нашим воздал нам, ибо как высоко небо над землею, так велика милость к боящимся Его». Посмотрите вокруг. Этот город еще не пал в руинах, ваших детей не поразил мор, земля родит, а небеса посылают нам солнце и дождь.