– …вложить персты.

– Да, – кивнул епископ. – Думаю, вы-то уж меня понимаете… Это как образ всего человечества и Господа: будем ли мы пытаться слабым разумом нашим постичь непостижимое, или на первом месте для нас будет вера – без каверзных вопросов Ему, без требований, без попыток влезть на ступени Его трона и пощупать раны от гвоздей… Что изменится от того, что станет известно имя этого святого мужа, или имя создателя этой статуи, или то, какими кранами и ухищрениями кто устанавливал ее здесь? Разумеется, для хронистов это представляет интерес, я не спорю, но для спасения души каждого из нас – вряд ли. Он здесь, и Господь с нами, а что еще требуется доброму католику для спасения?..

Курт вновь не ответил, тоже глядя на каменное лицо и вспоминая шепот ведьмы – «живой»…

– Пожалуй, рискну выйти наружу, – встряхнувшись, болезненно улыбнулся епископ. – Все-таки дорога до Бамберга меня измотала. Мы тронулись в путь еще затемно, а уснул я вчера поздно, да и болезнь моя отнюдь не скрашивает существование. Если я вам понадоблюсь, майстер инквизитор, в городе есть дом, где я останавливаюсь, когда бываю тут…

– Да, мне показывали, – кивнул Курт, поднимаясь. – Вам и впрямь стоит отдохнуть, Ваше Преосвященство: на вас лица нет. И немудрено – сегодня вы сделали работу, для которой обыкновенно требуется целое отделение Конгрегации и пара сотен императорских вояк.

– Хитрожопый сукин сын этот ваш епископ, – с заметным одобрением в голосе подытожил Ван Ален. – И речистый, аж завидки берут.

Общий зал в «Святом Густаве» был полупустым и тихим – кроме братьев охотников и Курта с Нессель, трапезой наслаждались лишь два дельца средней руки за самым дальним столом да одинокий старик, больше налегавший на пиво, нежели на снедь. Немногочисленные приезжие, напуганные событиями минувшего дня, все еще предпочитали лишний раз не казать носа из своих комнат, хотя уже ничто в Бамберге не напоминало о недавних событиях. Вновь по улицам шел всякий по своим делам, больше не волновалась толпа у зданий ратуши и Официума, снова открылись лавки, аптеки и дома; возвратившуюся в свое жилище мать Ульрики Фарбер никто более не пытался выхватить из рук сопровождавших ее инквизиторов, лишь несколько человек подошли к ней уже у самого дома, дабы выразить соболезнования по поводу гибели дочери и покаяться в том, что с таким жаром защищали ее убийц. Сами убийцы в эти часы ожидали суда, подготовка к которому шла в ратуше полным ходом, и никто более не делал поползновений учинить беспорядки. В городе словно ничего и не было, и лишь чуть большее, чем в обычный будний день, количество молящихся в церквях напоминало о том, что где-то произошло что-то выходящее за рамки заурядной жизни бамбержцев.

– Каков оратор-то, – продолжал охотник, тщательно вымазывая куском хлеба тарелку, на которой остался жир от только что съеденного жаркого. – И что сказал? Да ничего такого, им это каждый день твердят или вон из Писания каждую неделю читают. Но как завернул! Бр-р, аж мурашки пошли, веришь ли. Я сам чуть не уверовал, что ты тут, как Иона в Ниневии, и только из-за тебя этот городишко все еще не смыло какой-нибудь огненной рекой ко всем чертям.

– Я тут скорее как Иона в чреве кита, – поморщился Курт и медленно, точно лечебный настой, отхлебнул пива из своей кружки. – Кругом мрак и какое-то дерьмо, и выход из него, похоже, возможен только через задницу. Но фон Киппенбергер был хорош, не спорю.

– Не вешай нос, Молот Ведьм, прорвемся. Знаешь, – проговорил Ван Ален, задумчиво глядя на пропитанный жиром хлеб в руке, – я вот лично намерен то, что было на мосту, расценивать как благоволение свыше. Ты смотри: какие-то недоноски решили, что они тут судьи и палачи, а их хлоп по рукам! Мол, не лезьте, куда не велено. А тебе – ничего, и даже как бы знак был подан, что ты у Бога вроде как на особом счету.

– И ты туда же… – простонал Курт, опустив голову на руки и сжав ладонями виски; охотник сунул в рот хлебный кусок и передернул плечами:

– А чего? В кипящей воде остался невредим, утопленница тебе потерянные четки вынесла, а четки эти, сам говоришь, реликвия от натурального святого. Чем не знак? Мол, «давай, Молот Ведьм, Я там вижу, чем ты занимаешься, присматриваю и всячески одобряю, действуй».

– Тогда уж лучше помог бы, – хмыкнул Лукас. – Одобрить мы и сами можем. А лучше просто взял бы – да и поразил нечестивцев молнией, как тех, на мосту, водой.

Охотник запнулся, и за столом на несколько мгновений воцарилось неловкое молчание.

– А если правда так подумать, – нерешительно предположил Ван Ален-старший, – то не столь уж это невероятно. Я, конечно, понимаю, что епископу надо было успокоить народ, а попутно и тебя прикрыть, и Конгрегацию выгородить, а потому он-то говорил то, что надо было сказать, и правильно сделал, но… Может, и впрямь поразил? Не подумай, Молот Ведьм, что это я из неприязни к вашей братии, и осознаю, что тебе такие мысли неприятны…

Ответить он не успел: на кухне вскрикнула хозяйка – внезапно и пронзительно, что-то загремело, донесся звук разлетающихся осколков и ругань владельца; Курт вздрогнул, невольно резко вдохнув, и сделанный именно в этот миг глоток пива встал в горле колом, перекрыв дыхание. Он закашлялся, пытаясь протолкнуть воздух в легкие и понимая, что ничего не выходит, в глазах потемнело, а внутри вспыхнула резкая боль от глотки до самых ребер. Сквозь туман в глазах он видел, как напряженно застыл Лукас, как подскочил со скамьи Ян, что-то громко выпалив, но слов разобрать было нельзя за звоном в голове…

От удара кулаком над грудиной боль взорвалась яркой вспышкой, в виски словно врезались тупые раскаленные ножи, но воздух вдруг рванул в грудь, как речной поток, пробивший себе путь сквозь плотину. Курт сипло вдохнул, распрямившись и зажмурившись, и закашлялся снова, но теперь уже просто болезненно, рвано и судорожно ловя вдохи между приступами спазмов.

– Спасибо, – хрипло выговорил он, с трудом восстанавливая дыхание, и Нессель неловко пожала плечами, потирая кулак:

– Бывает… Все обычно стучат по спине, а это неправильно, не помогает – надо бить вот сюда, и не ладонью. Но это только если поперхнулся чем-то жидким, если куском – надо по-другому.

– Как-нибудь покажешь, – кивнул он серьезно, сделав медленный, глубокий вдох, и отер выступившие от кашля и удушья слезы. – Не хотелось бы завершить столь славный путь грозы малефиков, окочурившись в трактире с непрожеванным куском в дыхалке.

– Твою ж мать… – с заметным испугом пробормотал Ван Ален, безуспешно пытаясь изобразить усмешку, и медленно уселся на свое место. – Ты не пугай, Молот Ведьм, а? Я уж за это время успел подумать и что тебя траванули, и что обвинят наверняка нас, и что надо отсюда делать ноги, и что по чести-то надо найти того, кто траванул, да глотку ему порвать… А вот что просто подавился – и в голову не пришло почему-то.

– Жизнь у нас такая, – с усилием ухмыльнулся Курт, снова кашлянув, и повел плечами, расправляя грудь; легкие, казалось, съежились, точно напуганные зайцы, и теперь с трудом возвращались в норму. – Самое простое на ум приходит в последнюю очередь, и первым делом ищем сознательную пакость со стороны врага, тем паче что недостатка в оных нет… Даже когда приключаются просто случайные бытовые неприятности.