Слѣдуетъ отмѣтить, что я не пѣстую реализмъ (для меня: символизмъ и романтизмъ выше реализма[84]) и и жанръ романный; реализмъ – штамповка [мастера – въ случаѣ, скажемъ, Л.Н.Толстого, послѣдняго человѣка – въ случаѣ современномъ]. Романъ явленіе не античное, зародился онъ въ Средніе вѣка въ Европѣ какъ разсказъ, писанный на народномъ языкѣ для широкой аудиторіи и рвущій съ латинской традиціей словесности; можно ли удивляться, что именно онъ сперва потѣснилъ, а послѣ и во многомъ вытѣснилъ иные виды эпоса? Liber romanticus – не героическія пѣсни прошлаго, но народное бытописаніе, земное по преимуществу, но безъ самого преимущества. Всѣ нормативныя поэтики вѣками не признавали романъ какъ жанръ высокій. И по праву. Сатирическое и реалистическое искусство всегда было для народа, для широкихъ массъ; оно никогда не было высокимъ и не для высокихъ оно предназначалось. Всегда было два искусства: для массъ и для немногихъ. Мною писанное есть поэма, что означаетъ: большая лиричность и, какъ слѣдствіе, большая дробность, фрагментарность, прерывистость и кратковременность повѣствованія, меньшій хронологическій охватъ и меньшая детализированность, меньше плановъ, языкъ плотнѣе и насыщеннѣе, что выражается въ свойственномъ поэмѣ паѳосѣ (большая страстность, воодушевленіе и возвышенность въ выраженіяхъ мыслей и чувствъ); также фабула въ поэмѣ являетъ себя инако. Романъ стараго образца есть почва благодатная для цвѣтенія плодовъ посредственныхъ. Новый романъ (скажемъ, «Петербургъ» Бѣлаго), напротивъ, есть планка, почти ни для одного автора недоступная. “Ex oriente lux” – циклъ поэмъ, а не романовъ, она всецѣло находится въ лонѣ символизма. Романъ и реализмъ – взаимосвязаны: романъ имѣетъ много сюжетныхъ линій и детально выписанныхъ подробностей любого рода, а послѣднее есть условіе необходимое для реализма и – шире – для реалистичности, живости описываемаго. Романъ есть искусство земное, созданное въ цѣляхъ земного, космическаго[85]. Романъ – срединное царство[86]. Отмѣтимъ: если въ критской поэмѣ всё же присутствуетъ романное измѣреніе, то во всѣхъ прочихъ его не будетъ и вовсе.

Реалисты схвачены, какъ прибоемъ, конкретной жизнью, за которой они не видятъ ничего, – символисты, отрѣшенные отъ реальной дѣйствительности, видятъ въ ней только свою мечту, они смотрятъ на жизнь – изъ окна. Это потому, что каждый символистъ, хотя бы самый маленькій, старше каждаго реалиста, хотя бы самаго большого. Одинъ еще въ рабствѣ у матеріи, другой ушелъ въ сферу идеальности <…> Въ то время какъ поэты-реалисты разсматриваютъ міръ наивно, какъ простые наблюдатели, подчинясь вещественной его основѣ, поэты-символисты, пересоздавая вещественность сложной своей впечатлительностью, властвуютъ надъ міромъ и проникаютъ въ его мистеріи. Сознаніе поэтовъ-реалистовъ не идетъ дальше рамокъ земной жизни, опредѣленныхъ съ точностью и съ томящей скукой верстовыхъ столбовъ. Поэты-символисты никогда не теряютъ таинственной нити Аріадны, связывающей ихъ съ міровымъ лабиринтомъ Хаоса, они всегда овѣяны дуновеніями, идущими изъ области запредѣльнаго, и потому, какъ бы противъ ихъ воли, за словами, которыя они произносятъ, чудится гулъ еще другихъ, не ихъ голосовъ, ощущается говоръ стихій, отрывки изъ хоровъ, звучащихъ въ святая святыхъ мыслимой нами Вселенной. Поэты-реалисты даютъ намъ нерѣдко драгоцѣнныя сокровища, но эти сокровища такого рода, что, получивъ ихъ, мы удовлетворены – и нѣчто исчерпано. Поэты-символисты даютъ намъ въ своихъ созданьяхъ магическое кольцо, которое радуетъ насъ, какъ драгоцѣнность, и въ то же время зоветъ насъ къ чему-то еще, мы чувствуемъ близость неизвѣстнаго намъ, новаго, и, глядя на талисманъ, идемъ, уходимъ куда-то дальше, всё дальше и дальше.

Итакъ, вотъ основныя черты символической поэзіи: она говоритъ свои особымъ языкомъ, и этотъ языкъ богатъ интонаціями; подобно музыкѣ и живописи, она возбуждаетъ въ душѣ сложное настроеніе, – болѣе чѣмъ другой родъ поэзіи трогаетъ наши слуховыя и зрительныя впечатлѣнія, заставляетъ читателя пройти обратный путь творчества: поэтъ, создавая свое символическое произведеніе, отъ абстрактнаго идетъ къ конкретному, отъ идеи къ образу, – тотъ, кто знакомится съ его произведеніями, восходитъ отъ картины къ душѣ ея, отъ непосредственныхъ образовъ, прекрасныхъ въ своемъ самостоятельномъ существованіи, къ скрытой въ нихъ духовной идеальности, придающей имъ двойную силу. (Бальмонтъ К. Элементарныя слова о символической поэзіи).

Этотъ варваръ, со всей силой своего генія, молодости, напора, – докажетъ, что роль Пушкина въ русской поэзіи кончена. И «прекрасная легенда» о великомъ русскомъ поэтѣ рухнетъ въ день, когда въ витринахъ книжныхъ магазиновъ появится его книга, статья, не знаю что» (Ивановъ Г. Почтовый ящикъ). – Въ самомъ дѣлѣ, кого еще боготворить, за кого цѣпляться, какъ не за Пушкина, если А.Бѣлый для Г. Иванова – геній-графоманъ, читать его творенія «трудно и непріятно изъ-за несносной манеры», воспоминанія Бѣлаго «правильнѣе было бы назвать «Почему изъ меня ничего не вышло» или въ этомъ родѣ», въ иныхъ твореніяхъ Бѣлаго «мы видимъ, «какъ дошелъ до жизни такой» Андрей Бѣлый. Видимъ, какъ прогрессировала въ нёмъ расхлябанность души и неврастенія, въ наши дни дошедшая въ книгахъ Бѣлаго до послѣдняго предѣла»; итогъ Иванова: «…этотъ знаменитый писатель блестяще подтверждаетъ печальную истину, что талантъ и графоманія – понятія, не исключающія другъ друга», – какъ черезъ страницу признается онъ въ уже упомянутомъ «Почтовомъ ящикѣ»: лишь расписавшись въ собственной срединности (чтобы не сказать – медноголовости) – психизме: Ивановъ – типическій казалось бы психикъ, но психикъ, колеблясь и сидя на двухъ стульяхъ, внемлетъ пневматическому, а Ивановъ – не въ силахъ.

Мои поэмы – не таковы: онѣ устремляютъ прочь отъ земного, онѣ возводятъ душу горѣ. Форма романная имъ едва ли не противопоказана. Именно поэтому (а не по какой иной причинѣ) онѣ суть поэмы въ прозѣ и могли бы быть драмами. О реализмѣ не можетъ быть и рѣчи: реальное здѣсь ирреально, ирреальное же реально. Я не желаю ни съ кѣмъ стоять рядомъ, мое Слово – не литература въ привычномъ смыслѣ, которая чѣмъ далѣе, тѣмъ болѣе деградируетъ. Романъ означаетъ: реализмъ, обиліе деталей и языкъ разслабленный. Поэма въ прозѣ – въ моемъ случаѣ – означаетъ: символизмъ, деталей порою намѣренно (а не вынужденно) мало, либо очень мало, детализируется только важное, а не всё, какъ въ романѣ, что предоставляетъ право читателю домысливать самому необходимыя ему для видѣнія картины живой подробности, и лишь 3 сюжетныя линіи: линія черни, линія Дворца и наслаивающаяся на нихъ линія М., главнаго героя первой поэмы. На сюжетъ, на (квази) – историческое – въ свою очередь – наслаивается метаисторическое, претворяющее предъ-исторію въ нѣчто болѣе важное и эпохальное, быть можетъ, и въ сравненіи и со всей послѣдующей исторіей! Рѣчь идетъ о метаисторіи, вплетенной въ лоно исторіи, гдѣ исторія не болѣе историческаго если не фона, то здѣшняго проявленія и отраженія метаисторіи. Критъ четырехтысячелетней давности здѣсь – поверхность, зеркало и фонъ; за завѣсою исторіи обнаруживаетъ себя метаисторія,