коей угодно изливать самое себя въ исторію когда ей угодно. Именно поэтому Критъ узкихъ историческихъ рамокъ пріобрѣтаетъ смыслъ вселенскій, а точка на линіи исторіи – ежели она и остается точкой – претворяется во взрывъ сверхновой [звѣзды]. – Раннія минойскія времена становятся временами всего человѣчества: изъ временъ дробныхъ преходя въ самое Время. – Всегда были Имато, Касато, Ира, Атана и пр. – съ одной стороны, съ иной – Акай, Акеро и – парящій надо всѣмъ – М., возможный – отъ вѣка и до вѣка – въ каждый моментъ Времени, начиная съ описываемой эпохи… Summa summarum: Критъ здѣсь не только поверхность и фонъ, но и изначальная Тьма, гдѣ зарождается Свѣтъ. Иными словами, міръ здѣсь – своеобразный фонъ развертыванія божественныхъ энергій.

Отчасти таковы развѣ что (изъ извѣстнаго мнѣ) лишь многочисленныя произведенія (не всѣ) Ф. Достоевскаго, Д.Мережковскаго и Т.Манна, Г.Гессе: на историческое наслаивается метаисторическое. Но у Мережковскаго міровоззрѣніе вполнѣ космическое, у меня – акосмическое; онъ считаетъ язычество лишь этапомъ – и этапомъ прекраснымъ едва ль не во всёмъ – самораскрытія христіанства, позднѣе непонятаго, изолганнаго, а къ его времени – на дѣлѣ – и позабытаго (Богъ умеръ не самъ по себѣ: онъ умеръ въ сердцахъ людскихъ). Мережковскій язычество (не всё, впрочемъ) считалъ началомъ, зачиномъ христіанства, а самое христіанство (историческое) – язычествомъ, и считалъ, что исторія религіи = полу-неудавшаяся исторія самораскрытія Абсолюта. Для меня пріемлемо и такое міровоззрѣніе, но мнѣ интересенъ гностицизмъ, который, какъ и всё, пропитанное духомъ его, есть бунтъ и мятежъ Духа. Гностическое ученіе есть, вѣроятно, подлинное благовѣстіе историческаго, а не выдуманнаго Христа, и сіе есть почти фактъ (отсылаю читателя къ трудамъ И.Евлампіева и нѣк. иныхъ). Въ поэмѣ, впрочемъ, рѣчь идетъ, скорѣе, о монотеизмѣ особаго рода – включающаго въ себя Христа и Люцифера равно и единовременно: у меня дальнѣйшее развитіе гностическаго ученія – не въ видѣ метафизическихъ схемъ, а въ видѣ самой жизни. Въ этомъ смыслѣ я анти-Мережковскій[87], выражаясь кратко; въ этомъ же смыслѣ я и анти-Маннъ, ибо всё бытіе М. противоположно бытію его Іосифа. Скажемъ такъ: Мережковскій подробно выражаетъ свое метаисторическое посредствомъ исторической прозы – языкомъ, какъ правило (кромѣ мѣстъ рѣдкихъ, но, впрочемъ, всегда имѣющихся въ каждомъ произведеніи), романно-разслабленнымъ, позднимъ, слишкомъ позднимъ. Я наслѣдую – изъ извѣстныхъ мнѣ – не только Мережковскому, но и двумъ книгамъ двухъ авторовъ: «Ожерелью странника» Хаггарда и «Византіи» Жана Ломбара, человѣка судьбы не менѣе трагической, нежели моя судьба. Но въ мѣрѣ большей я наслѣдую Ницше и Гельдерлину.

Случись кому изъ великихъ романистовъ прошлаго жить нынѣ, они – со всѣмъ своимъ мастерствомъ – живописали бы современную намъ эпоху и часто бъ использовали современную лексику (при условіи, что они не упали бы въ обморокъ отъ всецарящаго въ наши дни безкультурья). И въ силу того, что эпоха нынѣшняя есть культура побѣдившаго хама, и хамъ вездѣ, симъ литераторамъ пришлось бы занизить стиль повѣствованія, дабы не перестать быть реалистами: каково время, таковъ и романъ. Однако, мня себя реалистами, они всегда переставали быть реалистами, когда затрагивали опредѣленныя темы, вѣрнѣе: обходили ихъ стороною.

Мы съ прискорбіемъ отмѣчаемъ, что въ исторіи литературы побѣдилъ реализмъ, а не символизмъ. Надобно пѣстовать символизмъ – хотя бы потому, что вездѣ и всюду засилье реализма, пошлѣйшаго. Съ еще большимъ прискорбіемъ отмѣчаемъ: если искусство, почти окончившееся нынѣ, подражало природѣ, то искусство новое – техникѣ; и если первое стоитъ подъ знакомъ разума и духа, то второе – подъ знакомъ безсознательнаго, внеразумнаго, внедуховнаго. – Конецъ культуры – въ разгулѣ нигилизма, выражаемомъ, въ частности, и въ цинизмѣ и юморѣ, коими нынѣ затоплено бытіе, не дающее потому своею влагою расти всему огненосно-высокому, въ смѣхѣ безъ причины, но не смѣхъ такого рода есть признакъ «дурачины», а самъ смѣхъ порождаетъ «дурачину» и зиждетъ …конецъ. Такъ было въ Древней Греціи III вѣка до Р.Х. (незадолго до паденія), но нынче цинизмъ растетъ цвѣтомъ, несомненно, болѣе пышнымъ. Культура цинизма (вкупѣ или не вкупѣ съ заумью), разрушающая, потому что не можетъ созидать, есть поистинѣ антикультура, и приходитъ она на закатѣ той или иной цивилизаціи, позднѣе она главенствуетъ и всецаритъ, какъ нынѣ, а подлинное и высокое тогда становится маргинальнымъ – контркультурою[88].

Поэмы, скорѣе, тяготѣютъ къ серебряновековскому символизму, въ равной степени и къ романтизму, нежели къ чему-либо иному. Съ иной стороны, есть опредѣленная связь съ многочисленными трилогіями (и одной дилогіей) Д.Мережковскаго, но вопросы и темы, затронутыя въ нихъ, рѣшаются у меня инако. – Ибо рѣчь идетъ о серіи поэмъ, сквозь которыя нѣчто подобное гностицизму (скажемъ, примордіальный гносисъ съ большою толикою люциферіанства, иль нѣкій предъ-гносисъ) проходитъ красною нитью. Единовременно съ этимъ поэмы сіи суть нѣкія пролегомены къ тому, что представлялось и представляется нынѣ твореніемъ жизни моей, къ моему magnum opus: къ «Послѣднему Кризису» (далѣе – «П.К.»), трагедіи душевныхъ и духовныхъ исканій, гдѣ трагедія понимается какъ краса и краса какъ трагедія, эсхатологической мистеріи, пѣсни апокалипсической; о нёмъ вѣсти рѣчь, однако, покамѣстъ рано. Поэмы хронологически предваряютъ его и зачинаютъ основныя темы «П.К.». Скажемъ такъ: если «П.К.» – пѣснь закатная, то «Ex oriente lux» – пѣснь разсвѣтная. Вмѣстѣ съ тѣмъ, поэма тяготѣетъ и къ «Такъ говорилъ Заратустра», къ книгѣ, которая мнѣ всегда была дороже и ближе любого романа, да и иного любого творенія, относящагося къ изящной словесности.

Своимъ эстетическимъ призваніемъ, оправдывающимъ бытіе свое, своею главною эстетическою цѣлію разумѣю: являть и въ личномъ бытіи, но болѣе въ словесности, то, что было доселѣ скорѣе какъ исключеніе, крайне рѣдкое, рѣдчайшее изъ рѣдкихъ: съ одной стороны – дерзновеніе, духъ байроническій, духъ мѣтьюриновскій, духъ гомеровскій (но далеко не во всёмъ), – помножаемый – съ иной стороны – на горнюю неотмiрность, на выспренность (внѣшне – въ слогѣ – она выражается славянорусскимъ, имѣющимъ въ себѣ много отъ церковнославянскаго). Творить (а не вторить – какъ комментаторы), быть, а не имѣть (въ смыслѣ Фромма).

Въ сущности, лучшія книги пишутся для всѣхъ и ни для кого, онѣ не для привлеченія вниманія и шокированія читателя (это не по-господски); стоитъ ли упрекать Бердяева или Марка Аврелія, что они часто говорили, что бѣлое – это бѣлое, а зеленое – зеленое; во всякомъ случаѣ – что уже всё искупаетъ – они затрагивали темы важнѣйшія и говорили вѣрно, ибо обладали помимо благородства души еще и даромъ интуиціи и зрѣнія духовнаго; еще важнѣе: они жили такъ, какъ учили. Для меня оба этихъ автора – это домъ родной, но они хороши для начала пути.

Отличіе – очередное – критской поэмы – философское crescendo: начинается съ простушеской болтовни,