Снова на помощь терпящему бедствие пришел Сергей Михалков, поспешивший в родной ЦК, на Старую площадь. Казнь над книгой предотвратил всеми ненавидимый «серый кардинал» Суслов, секретарь ЦК и член Политбюро, руководивший идеологией. Ему принес поэт верстку альбома с репродукциями, они-то как раз были камнем преткновения.

В середине верстки оказались двенадцать иллюстраций к сочинениям Мельникова-Печерского. Полистал картинки твердокаменный ленинец, увидел русло Волги, извилистые берега, утонувший в Светлояре град Китеж, и растаяло сердце старого волжанина.

– Я словно на Волге побывал, – сказал расчувствовавшийся член Политбюро.

Судьба монографии была решена. Тогда же, в 1972 году, вышел первый альбом репродукций в фотоиздательстве «Планета» под названием «Илья Глазунов». В том же году появился «Вьетнамский дневник», впервые прошла выставка в родном Ленинграде. Этот год, 1972-й, можно считать переломным в биографии художника, и перелом, очевидно, нужно связывать с поддержкой главного идеолога партии. Перед художником открылись все мыслимые тогда пути. Наступило время признания, однако это обстоятельство не сделало Илью Глазунова придворным художником, таким, каким был его учитель Борис Иогансон.

«Известно, – пишет Федор Ромер в „Независимой газете“ 10 июня 1996 года, – что в России всего два государственных (во всех смыслах) живописца – Александр Шилов и Илья Глазунов». Не знаю, что ведомо искусствоведу относительно Шилова. Но о Глазунове, у которого государство не приобрело ни одной большой картины, не заказало ему ни одной росписи, значительной работы, ему не известно ничего, иначе бы он не фантазировал «во всех смыслах».

И после поддержки главного идеолога госзаказов, должностей в Союзе художников СССР, как и прежде, не получал. Искусствоведы по-прежнему подвергали его остракизму. Для них художник Глазунов не существовал. Однако полная блокада вокруг града Китежа, построенного живописцем, была прорвана навсегда.

* * *

Начался новый крутой виток в жизни. Случилось это так:

– Премьер Индии Индира Ганди пожелала, чтобы я сделал ее портрет. Ей говорили, что якобы я занят, болею. Потом вдруг перед государственным визитом Брежнева в Индию решили, чтобы я поехал. Почему? В протокол визита включили церемонию дарения портрета. Я его должен был срочно написать. Брежнев – вручить. Отправили меня в Дели. Передо мной писал портрет индийского премьера Налбандян. Его работа не понравилась. «Я похожа на армянку», – сказала Индира. Мне Индира Ганди позировала с цветком лотоса в руке. Ей портрет понравился, как только она увидела, что у меня получается. Попросила разрешения, чтобы во время сеансов нас показывали по телевидению. Дело я свое сделал. Меня, не дожидаясь приезда Брежнева, отправили домой. Что было позднее, узнал от Громыко, министра иностранных дел. Портрет Индиры понравился Брежневу. Он его торжественно подарил от имени правительства СССР. Вручая его, назвал меня «известным советским художником», о чем написали газеты. И обмолвился в своем кругу: «У меня скоро юбилей. А почему Глазунов меня не нарисует? Он писал Индиру Ганди. Она в восторге. Изумительный портрет!». Мне на Старой площади дали фотографию. Обещали, что Брежнев будет позировать. Но обманули. По снимку я сделал небольшой портрет, принес, чтобы показать в ЦК, в надежде, что после одобрения генсек начнет позировать. «Почему без орденов?» – спросили меня. «Я человека рисовал, другие пусть пишут с орденами, а я без». Но и без наград картина Брежневу очень понравилась. Он унес ее домой, посчитав, что работа закончена. Репродукцию велел напечатать в «Огоньке», что и было сделано в тридцать третьем номере журнала за 1976 год. Никаких гонораров я не взял. Ничего у Брежнева не просил. Мне он за долгие годы правления не вручил ни одного ордена, ни одной медали и премии, хотя сам награды всякие обожал.

Таким образом, Генеральный секретарь ЦК КПСС открыл перед Глазуновым зеленый свет. Вслед за ним другие высшие руководители СССР пожелали заиметь портреты кисти Глазунова.

Ему позировал премьер Косыгин, в кабинете Кремля, приходил озабоченный несколько раз на полчаса.

Позировал в мастерской в Калашном переулке перед приездом Индиры Ганди член Политбюро Мазуров, первый заместитель премьера. Пришел, очевидно, не только чтобы позировать, но и посмотреть, в каких условиях живет художник. Предполагалось, что Индира захочет побывать дома у автора понравившегося ей портрета.

Мазуров с трудом протиснулся в узком коридоре на свет, в мастерскую, где стояло приготовленное для него кресло. Башня была забита картинами. После сеанса спросил:

– Почему вы решили принять меня на складе?

Удивился, что находится не на складе, а в мастерской. После того визита Глазунову помогли (путем обмена его жилплощади в «Кулаковке») получить этажом ниже мастерской квартиру.

Позировал член Политбюро Громыко, министр иностранных дел, известный всем великий дипломат сталинской закалки. От этого не склонного, казалось бы, к юмору вождя услышал художник такой анекдот:

«Вышел маршал Жуков после доклада Сталину и сказал в приемной:

– Жопа с усами!

Поскребышев, секретарь, поспешил в кабинет:

– Товарищ Сталин! Маршал Жуков сказал: „Жопа с усами!“.

– Верните маршала! Товарищ Жуков, кого вы имели в виду под словами „жопа с усами“?

– Гитлера, товарищ Сталин!

– Товарищ Поскребышев, а вы кого имели в виду?»

Позировал член Политбюро Суслов.

Каким образом суровый Суслов попросил об этом?

– Дело было так. Владимир Васильевич Воронцов, помощник Суслова, очень любил мои пейзажи и другие работы. Однажды он мне позвонил в мастерскую и сказал: «Скоро юбилей Михаила Андреевича, а вы, Илья Сергеевич, только к буржуазии норовите ехать. Можете написать его портрет?» – «Но он же меня не приглашает! Мне нужно два раза хотя бы поработать с натуры». – «Я вам поручаю. Вот вам его фотография. Нужно сделать маленький интимный портрет, для души».

(По-видимому, вслед за Леонидом Ильичом и другие товарищи решили заполучить портреты такого же размера, придерживаясь заданного габарита, не рискуя предстать нескромными, нарушая партийную этику и субординацию. – Л.К.)

Я начал. Потом Суслов несколько раз, как обещал, позировал. До этих сеансов, я уже говорил, приходил ходатайствовать за меня Михалков. Как художника Суслов меня знал. Позировал молча, я вопросов не задавал, а потом он сам разговорился: «Я родился на Волге. Ваш Мельников-Печерский – это такое глубокое проникновение в волжские просторы, быт волжан, что я до сих помню то впечатление, какое я испытал от книги». На прощание вдруг взял и сказал: а что у вас такие плохие отношения с Союзом художников, очень достойные люди отзываются о вас очень плохо. Я ему ответил, что занимаюсь охраной памятников, представляете, если Волга лишится Новгородского Кремля, останется без монастырей, церквей. Я борюсь с теми, кто их уничтожает, кто не любит русскую культуру… На том и расстались. Мне потом передали от Суслова в знак благодарности часы «Омега» без дарственной надписи. Через помощника предлагали гонорар, но я отказался. С тех пор больше с Сусловым никогда не виделся. Общался с его помощником Воронцовым. Тогда уже было создано Общество охраны памятников истории и культуры России, за которое я боролся с 1962 года. При Хрущеве ничего с этой затеей не получилось. При Брежневе и Суслове получилось не без моей помощи.