Заверив друг друга в вечной дружбе, высокие договаривающиеся стороны расстались — все это действительно выглядело как встреча полномочного парламентера с командующим противоположной стороны. Кстати, не возникло и намека на то, что прежде между ними были какие-либо личные контакты или симпатии.

Когда отчет Ростовцева и копия его письма Николаю были найдены среди бумаг заговорщиков, то царь, во всяком случае, мог убедиться, что если ему Ростовцев в чем-то и солгал, то не очень сильно, и вполне мог искренне заблуждаться — это было очень важно для решения его судьбы. Поведение же Ростовцева 14 декабря и побои, которыми он подвергся, оказались своего рода индульгенцией: они подтвердили царю, что целью Ростовцева действительно было прекращение междоусобицы.

С другой стороны, Рылеев, вешавший Штейнгелю и другим непосвященным лапшу на уши по поводу поступка Ростовцева, имел мотивом сокрытие существа секретной миссии от подельников. Тот же Рылеев и Оболенский не очернили ни единым словом Ростовцева как участника заговора и на следствии — это очень существенная деталь, ибо декабристы выбалтывали почти все и многое сверх того, пытаясь завлечь к ответственности как можно больше людей — об этом ниже.

Теперь можно более подробно разобраться в мотивах поступков различных лиц и достигнутых ими результатах.

По существу то, к чему призывали Николая устами Ростовцева руководители заговора, не отличалось от прежних требований Милорадовича. Это очень странно с точки зрения канонов, утвердившихся в современной историографии, потому что считается, что ими преследовались совершенно разные цели: Милорадович хотел, чтобы царствовал Константин, а порядок в столице его просто не волновал — в возможность беспорядка он вроде бы не верил; истинной же целью декабристов было как будто достижение их революционных идеалов.

Зачем же им посылать к Николаю Ростовцева? С точки зрения повышения шансов для достижения целей восстания — вроде бы незачем.

Никто из историков не отрицает, что декабристы были авантюристами и мистификаторами. Под тем же предлогом, что и Милорадович, они якобы тоже боролись за справедливость, но, как считается, лишь для того, чтобы захватить власть самим и использовать ее для попытки реализации своих фантастических программ. Но это чистейшей воды заблуждение, созданное легендой, в которой и предшествующая десятилетняя заговорщицкая «деятельность», и восстание 14 декабря рассматриваются как серьезные и, главное, логически последовательные деяния. А ведь это совершенно неверно!

Утром 12 декабря вся прежняя ситуация перевернулась. Получив предупреждение о письме Дибича, вожди декабристов были поставлены перед фактом, что теперь расследование заговора в случае воцарения Николая стало неизбежным. К тому же похоже, что решение о восстании было спущено им в директивной форме и обсуждению не подлежало. Но выполнять его не имели желания даже Рылеев с Оболенским, хорошо представлявшие себе масштабы кары после неминуемых арестов, а уж тем более остальные участники заговора, вовсе не предупрежденные о неизбежности разоблачения — ведь даже Трубецкой, по-видимому, не был уведомлен о письме Дибича!

Но теперь, перед лицом не абстрактных политических вариантов, а перед неотвратимой угрозой ареста и наказаний — с одной стороны, и полученного распоряжения о восстании — с другой, только выбор из двух зол меньшего и волновал заговорщиков, а не политические цели переворота, о которых ни слова не было сказано и ни шагу к которым не было сделано в день 14 декабря — за ислючением криков: «Конституция!», сбивавших с толку очевидцев. Только после ареста мятежников выяснилось, что солдатам объяснили, что так зовут польку — жену Константина Павловича! Вот и вся революционная агитация!

Логично предположить, что только в уступке Николая по крайней мере два человека — Рылеев и Оболенский (который, кстати, сыграл свою роль 14 декабря всерьез и до конца) — видели возможность и отказаться от восстания без потери собственного лица, и избежать или хотя бы уменьшить ответственность за конспиративную деятельность. Они хотели еще раз попытаться заставить Николая принять требования Милорадовича и избавить тем самым самих себя от неизбежной необходимости поднимать восстание, ни в целесообразность, ни в успех которого по существу не верили.

Миссия Ростовцева действительно была последним шансом предотвратить восстание! Другой неявной целью Ростовцева и его друзей было создание определенного психологического алиби: уверяя Николая, что у заговорщиков нет иной задачи, кроме установления справедливости в вопросе о престолонаследии, его заранее убеждали в эфемерности или второстепенности политических программ заговора — это было явной подготовкой к последующему возможному следствию. Очень остроумный ход!

Наконец, провал миссии Ростовцева, который и произошел, также приносил определенную пользу: фактическое предательство восстания тоже сжигало мосты, как и угроза, исходившая из письма Дибича, но, в отличие от последнего, провал миссии Ростовцева не был окружен обязательной секретностью и мог использоваться в качестве аргумента, заставляющего колеблющихся решиться на выступление! Рылеев с Оболенским по существу повторили по отношению к своим товарищам тот же трюк, что проделал с ними самими Милорадович! Принципиальное отличие в том, что не Милорадович изобрел и организовал письмо Дибича, хотя, по-видимому, заранее его предвидел!

В этом и заключалась миссия Ростовцева, рассказать о которой откровенно было невозможно и позже — ни на следствии, ни даже спустя десятилетия: ведь это тоже было бы потерей чести.

В результате тайная миссия Ростовцева так и осталась тайной, но он сам, спасая честь своих товарищей, вынужден был всю жизнь и даже после смерти носить клеймо предателя — иначе предателями бы заслуженно сочли Рылеева и Оболенского.

Характерный эпизод разыгрался приблизительно за год до смерти Ростовцева.

Герцен и Огарев, подогретые слащавым описанием роли Ростовцева в книге Корфа, успехом этой книги у публики, а также, очевидно, и виднейшей ролью Ростовцева в подготовке грядущей реформы, нагнетали ажиотаж и продолжали обливать грязью Ростовцева в «Колоколе».

То были золотые времена «Колокола», о которых позднее Герцен ностальгически вспоминал: ««Колокол» — власть, — говорил мне в Лондоне, страшно вымолвить, Катков и прибавил, что он [ «Колокол», а не Катков!] у Ростовцева лежит на столе для справок по крестьянскому вопросу…» — это был 1859 год, а посетивший Герцена страшный реакционер М.Н.Катков был тогда еще молодым радикалом, да каким! На публичном праздновании Нового года (не то 1858, не то 1859) в Москве он произнес тост: «За расчленение России!»

Неудивительно, что Ростовцев не выдержал и пожаловался в письме к Оболенскому, жившему тогда в Калуге. Тот ответил в январе 1859 года письмом к Ростовцеву: «Скажу тебе, что если бы при первом появлении статьи Герцена на книгу Корфа я имел возможность написать о тебе в отношении 14 декабря, то, что я знаю о твоих действиях и о том, что мною и тобою сохранено в свежей памяти, я бы это исполнил, как долг и обязанность честного человека обличить клевету и ложь /…/ слова Герцена не тебя оскорбляют, а того, который, сидя на острове, нападает на личность, а не на дела /…/ слова Герцена падут в море забвения, и достойны сожаления», — и, тем не менее, это — фактический отказ опровергать Герцена: ведь что же теперь-то мешает Оболенскому исполнить долг и обязанность честного человека?