— Правую, Ваша Милость, — достаёт папаша Томас когда-то вожделенную мной белую ленту.

— Ну, давай, жги! — протягиваю я ему кисть.

«И пусть Катька теперь тут решает все их государственные заморочки. А я — домой! — уговариваю я себя, готовясь к боли. — Главное, только в обморок не упасть. Выдержать. Вытерпеть. Надеюсь, для Катарины это не окажется неожиданностью».

— Властью данной мне…

Твою же мать!

Я честно держусь. Сцепляю зубы, когда по венам словно течёт расплавленная лава. Вот только Катькин организм со мной категорически не согласен. И вырубается, когда адская боль доходит всего лишь до плеча.

А теперь врубается моё сознание, словно включили свет. И я невольно закрываю глаза, хотя перед ними белеет всего лишь потолок. Мой белый потолок, между прочим. «Выведенный под яичко вот этими самыми ручками», — поднимаю я руки и открываю глаза.

Давно отросший и облупившийся маникюр. И моё родное старческое пятнышко на правой кисти.

— Ну, здравствуй, я! — сажусь я на кровати. И первое, что вижу через пелену своего плохого зрения — листки бумаги, расклеенные по стенам и разложенные даже на полу.

Катька, к счастью, подготовилась. Чего-то мне везде понаписала, но пока не нащупываю очки, могу прочитать только «Дарья Андреевна».

— Ну, я Дарья Андреевна, — сползаю с кровати.

И хочу не хочу, а в первую очередь начинаю разбираться в её клинописи.

— В общем, всё понятно, Катя, — собираю я стопкой листки. — У тебя есть план, что радует. Я тут, похоже, надолго, что расстраивает. И к чему я пока не знаю, как относиться: ты, кажется, умнее меня.

Или, если не умнее, но отчаяннее, размашистее и предприимчивее — точно.

И даже с радостью как-то отмечаю, что не только из нас с Гошиком, но из них с Дамиком тоже выйдет неплохая команда. И кое-какие ответы, что я так и не услышала на свои вопросы от Георга, даёт мне письмо Дамиана Катарине.

«Вероломство с каким церковники вмешиваются в судьбы людей, стран, целых народов настолько возмутило меня, что я решил искать поддержки у Георга. У человека, которого чуть не стал считать своим врагом. Но нашёл не только помощь  — брата, друга, соратника и истинного короля, который занимает трон не по воле случая, по праву.  

Из глупой ревности, из чувства собственности, из мести я едва не пошёл на подлость. Но боги уберегли меня. Боги, но никак не продажные святоши, что предложили мне путь предательства и самого низкого подлога. Путь позора, который вместо того, чтобы соединить, навсегда бы нас разлучил. Который сделал бы меня предметом низкого шантажа, а церковь и впредь стала бы добиваться от меня послушания и повиновения из страха обнародовать мой богонеугодный поступок…»

— Ну и язык у тебя, Дамиан Батькович, зубы сломишь, — переворачиваю я лист.

Хотя всё, чего он тут накуролесил словесами, можно пересказать в двух словах: не хотел он Катьку позорить и сожительствовать с ней обманом. Да и вообще ничего такого не хотел и не собирался. Подлил мне каплей, что всучил ему священник и ужаснулся содеянному. Словно пелена спала с его глаз. Тьху! Заразил сволочь своим пятистопным ямбом.

— Короче, Лен. Я тут на пару дней. Пока они там со своим переворотом закончат, — поясняю я подруге, немедленно прибежавшей по звонку.

— А потом, тёть Даш? — в разговор, вместо разглядывающей Катькины каракули Ленки, вступает её сын.

— Потом я вернусь обратно, Ром.

— Зачем?

— Затем, что так надо. Видишь, вон Катька что удумала, — пытаюсь я забрать у Ленки лист, — решила стащить кусок белой ленты. 

— И смотри что пишет, — не отдаёт подруга записку, зачитывает вслух: «…уверена, что все равно они найдут предлог вас не отпустить. Наверняка, это был лишь повод. Будут ждать решение архиепископа, а то и его самого. Они всегда так поступают. Но я знаю, как отрезать ленту и знаю, что делать…».

— Вот отчаянная-то! — отдаёт мне Катькину писанину Ленка.

— Ей есть ради чего, — вздыхаю я.

— А тебе? Уже нет? — всматривается она. — Ром, иди-ка погуляй.

— В смысле: Ром, иди домой? — встаёт её сын-подросток, который хоть и худющий как велосипед, но вымахал — я ему по плечо.

— Нет, Ром, найди как мне что-нибудь вот про такой знак, — черчу я два скрещённых ромба, один из которых заканчивается «вилкой», что красуются шрамом на спине Георга.

— А чего его искать, — усмехается Ромка. — Это «клеймо жертвы» из «Берсерка». В манге там типа ей людей метят, а потом приносят в жертву ради всякой ерунды.

— Ясно, — откладываю в сторону рисунок. — В какой мир не ткнись — всё одно и то же. Не удивлюсь, если с этого «Берсерка» к ним в Абсинтию тоже кто-нибудь попадал. Не удивлюсь даже, что они реально существуют, все эти миры ваших игр в реальности.

— Но ты все равно иди уроки делай, — отправляет его мать домой и продолжает, когда за ним хлопает дверь: — Ну, колись подруга, что случилось?

— Даже не знаю с какой новости начать: с плохой или с плохой.

— Ну, начни с плохой, — вздыхает Ленка.

— У него четырёхлетняя дочь, — не считаю я даже нужным уточнять у кого.

— Хераси, — открывает она рот.

— Ага. И он забрал у меня кинжал, которым его можно было спасти и уничтожил. И теперь жить ему осталось не больше двух недель.

— А ты здесь вынужденно прохлаждаешься?

— А я здесь, Лен. Вынужденно прохлаждаюсь. Не трави ты мне душу, — встаю я.

И, глядя в окно, здесь уже чувствую себя чужой. В окно моей кухни не видны бесконечные холмы. Только маленький дворик, засыпанный жёлтой тополиной листвой. Как попало припаркованные машины, одна из которых — самая грязная, запылившаяся за столько дней — моя. Да люди, спешащие по своим делам.

— Всё и так зашло слишком далеко. Запуталось. Перемешалось. Вот ты веришь, что можно любить душу без тела? — разворачиваюсь я, опираясь спиной на подоконник.

— С трудом. Мужикам вообще, что с той души? Им бы сиськи, — пожимает она плечами.

— Вот и я так думала. Ну зачем я ему в свои сорок, когда ему самому едва ли есть тридцать пять? И там юное Катькино тело главное, а со мной… ну хорошо, я же в отличие от Катьки много чего умею, плюс его люблю и забавная, как диковинная зверушка.

— Не угадала? — усмехается она.

— Ага, он оказывается меня видит, представляешь? И всегда видел. Вот это всё, — показываю я на морщинки, на татуировку, приподнимаю грудь.

— Ну, сиськи у тебя ничего, — ржёт она. — Так что моя теория верна на сто процентов. Что не так-то?

— Грустно, — снова отворачиваюсь к окну.

— Чего?

— Того, что лучше любил бы он свою Катьку. А я бы наивно верила, что душа моя для него важнее. Что ему всё равно будь я Катей, Глашей, Дашей и какие у меня сиськи.