— Аня? — Андрис тревожно оглянулся на меня. — Все хорошо? Ты устала? — Он остановился, снова обнял меня, провел рукой по моему лбу.

— Боюсь, Андрис, что мы правильно с тобой выбрали друг друга.

Он улыбнулся:

— Почему боишься?

— А ты не боишься менять свою жизнь?

— Нет. И никогда не боялся. Хотя так, как сейчас, еще не менял.

— Никитос! — позвала я. — Ко мне подойди. Веди себя на банкете не как друг Будковского, а как будущий знаменитый музыкант, хорошо?

— Ты уверена, что они хорошо себя ведут — знаменитые? — засмеялся Андрис. — Ой ли, Аня, ой ли… Всё хорошо. Все пусть ведут себя, как обычно. Анечка, только придется потерпеть, я сначала буду говорить по-латышски.

В большом вестибюле концертного зала, уставленном сейчас столами с яствами и шампанским, Андрис заговорил, обращаясь к музыкантам и гостям. Я слушала мелодику чужой речи, пыталась хоть как-то уловить, о чем он говорит. Ничего не понятно. Балтийский язык, далекий, один только Никитос умудряется слышать какие-то единые корни. Они есть, их даже много, солнце, ветер, вода — saule, veis, udens и другие, но я их пока не слышу. Может быть, не услышу никогда. Никто мне не обещал этого. Любовь любовью… Или любимое становится родным по определению? Но родное ведь может быть и нелюбимым. Родной и нелюбимый Игоряша, до боли родная моя земля, мучительно нелюбимая временами…

Я вдруг увидела, что стоящие вокруг музыканты и гости перевели взгляды на нас. На меня, на моих детей. Кто-то стал улыбаться — удивленно, вопросительно, просто улыбаться. Андрис, к счастью, заговорил по-русски:

— Друзья! Я повторю коротко для Анны, потому что она не понимает пока наш язык.

Глубоко символичная фраза, но не надо искать символы и знаки, там где их нет. Я просто не понимаю язык, который когда-то был одним единым с русским. Давно-давно. Поэтому вода — udens, день — diena, ночь — nakts, брат — bralis…

— Друзья! Я рад видеть всех своих друзей, товарищей и коллег на нашем юбилейном вечере! Польщен присутствием нашего Президента. И очень кстати к нашему празднику, моему личному празднику, у меня произошло радостное событие в жизни, о котором, я полагаю, я могу уже сказать. Я хочу представить вам свою будущую жену. Ее зовут Анна Данилевич. Она русская, живет в России, учитель русской словесности. Аня — замечательный писатель. И прекрасный человек.

— Очень красивый человек! — заметил пожилой музыкант, один из двух первых скрипок. — То есть красивая женщина.

Дурацкая ситуация. Наверно, не стоило столько лет сидеть на лоджии в носках и тапках. Мне бы не было сейчас так неловко. Я не знала, куда деваться от десятков глаз — удивленных, мне показалось, в основном удивленных. Конечно, мне тоже всегда удивительно, когда человек разбазаривает свой качественный генофонд за границей. Всегда думаю — неужели русских женщин ему не хватает?

Я отыскала глазами детей. Вот так сразу легче. Две пары одинаковых и разных глаз — веселых, бесшабашных и нежных, бесконечно доверяющих мне — смотрели на меня с полным восторгом. Я перевела взгляд на Анжея, который стоял рядом. Анжей в ответ улыбнулся мне доброжелательно и спокойно. Уже хорошо. Андрис, почувствовав мое смятение, обнял меня за плечи.

— Вот! — сказал он. — А теперь можно и выпить шампанского за всё сразу и в отдельности за всё лучшее, что было, есть и будет!

Все, к счастью, занялись шампанским и закуской. А я облегченно вздохнула. Хорошо, хоть я сама себе нравлюсь в этом темно-голубом платье. Я видела себя в огромном зеркале на противоположной стене. Да, прилично выгляжу. Ученики бы оценили, если бы увидели меня в таком платье и в такой роли. Удивительно. Мне это важно? Да, раз мне приходят в голову такие мысли. Он сказал — «будущая жена». Я дала согласие? Но я ведь рассказала ему об эффекте антигравитации. Для таких взрослых людей, как мы, это равносильно слову «да».

Я все-таки заснула, слушая, как тикают часы в виде юной девушки-арфистки. Заснула, думая, что арфы в оркестре нет… Хватает томительных струнных и без звенящей арфы. Хотя было бы от нее светлее…

Мне приснились мама с папой. Они сидели рядом, на диване. В нашей квартире. Все на том же старом диване, с деревянными подлокотниками, который жив до сих пор. Как на какой-то фотографии. У нас нет такой фотографии, или я ее не помню. Они сидели, смотрели на меня, молча улыбались. А я понимала, что должна им что-то рассказать. Что-то очень важное. Главное. Про себя, про них, про жизнь.

— Анюта, — сказала мама.

Или это сказал папа?

— Мы рады за тебя. Ты всё правильно делаешь, девочка.

Это сказал папа? Или мама. Я не поняла.

Они сидели и всё смотрели на меня. Такие молодые, такие родные.

Я хотела сказать им, что Настька с Никитосом совсем на них не похожи. Но не стала.

— Дочка, — сказала мама, и мне показалось, что она собирается заплакать.

Папа обнял ее за плечи.

— Дочка. Как хорошо, что ты совсем не умеешь плакать.

— Мне не о чем плакать, мам! У меня очень хорошая жизнь. Такие прекрасные дети. Андрюшка. И вот, теперь еще… Хотела с вами посоветоваться…

Мама с папой, обнявшись, как-то начали растворяться, перестали быть видны. Я знала, что они здесь, сидят передо мной, совсем рядом, только дотянуться до них невозможно. Они ничего мне больше не сказали.

И я должна всё решать сама.

Я проснулась и вышла босиком на маленький каменный балкон. Было еще очень-очень рано. Еще даже не пошли трамваи.

Чужой город. Красивый. Пожалуй, даже прекрасный. И совершенно чужой. Было холодно, и я взяла старую газету, лежавшую на стуле около балкона, чтобы подстелить под замерзшие ноги. Андрис на первой полосе. Что-то написано. И я не понимаю, что. А это так важно — то, что я не понимаю? Это важнее слов, которые он мне сегодня, то есть уже вчера сказал? Пока раннее утро, пока все спят, пока не пошли трамваи, это еще не вчера, но еще и не сегодня.

«Ты всё правильно делаешь, девочка», — сказали мне мама с папой. Значит, мне было важно это услышать.

Я не успела им рассказать, что я поняла про жизнь за то время, что их нет уже на земле.

Но я расскажу это своим детям. Тем, которые есть. Тем, которые будут. Своим и чужим. Родным и неродным. Тем, кому нужны будут мои слова, мое тепло, моя любовь.

…Жили-были старик со старухой у самого синего моря. У самого серо-коричневого… Как посмотреть. В саду у них росли сосны и березы и большие ромашки. Старик играл на альте. Голос у альта был глуховатый и щемящий. Старуха чинила невод и собирала большие букеты из ромашек. У них было трое… нет, четверо детей. Старуха их ругала, ругала, ругала — с утра до вечера. Но дети ее не боялись. Потому что старуха была веселая, неглупая и очень добрая. А ругала — потому что детей надо воспитывать, чтобы они были похожи на веселых ангелов, а не на несмышленых и грязных зверюшек.