Лесана отвела глаза:

— Не на чем.

И сама не могла понять, отчего же на душе так погано.

…Утром, едва рассвело, она пришла за Дивеном. Он ждал, сидя на пороге. Старый заплечник лежал рядом.

— Идем, — сказала обережница.

Мужчина поднялся.

В молчании миновали кузню. Лесана спиной чувствовала взгляд Ходящего, понимала, что он ждёт от неё хоть каких-то слов. Однако она упрямо молчала. Не было у неё слов. Горечь была. Стыд был. Глухая боль в сердце тоже была. А слов — ни единого. Возле конюшен кровосос удержал девушку за локоть:

— Охотница, послушай…

Она поглядела на него с мукой.

— Что?

— Слада… Зорянка то бишь, не так давно дочку родила.

Обережница молчала. В груди жгло и пекло, а горло словно стиснули ледяной ладонью. Зачем он ей это говорит? Что ей за дело до их детей! Захотелось вырваться. Захотелось развернуться и уйти, только бы не слышать никаких слов. Забыть эту встречу и давешний разговор. А носки треклятые сжечь! Что у неё — носков что ли нет?!

И ещё горше становилось оттого, что она понимала, пожитой Дивен догадывается обо всех этих малодушных мыслях. И стыд душил сильнее.

Ходящий же, ничем не выказывая обиды или досады, сказал мягко:

— Назвали Лесаной. Так твоя сестра решила.

Собеседница застыла, глядя куда-то сквозь мужчину, а потом хрипло ответила:

— Дай ей, Хранители, счастья не так скудно.

Круто развернулась и пошла дальше.

У ворот они расстались. Обережница перевела спутника через Черту, и он отправился к лесу. Девушка некоторое время смотрела ему в спину, а потом вдруг с горечью поняла, что не догадалась отослать сестре никакого отдарка.

В последние седмицы Нэд казался себе глубоким стариком. Будто разом навалились все прожитые годы, коих он до этой поры словно и не чувствовал. Тошно и муторно сделалось. А в чем причина, поди разберись.

Лишь нынче понял крефф.

Ратоборцы собирались в путь. Готовились к сшибке. Жили предстоящей битвой. Но собирал их не Нэд. Не он вел. Он мог лишь глядеть, как готовились в путь облаченные в чёрное мужчины, которых посадник знал поименно и помнил ещё выучами. Со дня на день вои уходили из Крепости. А он — Нэд — оставался. Со стариками, бабами, детьми, служками и калеками.

Так вся жизнь его миновала. Да и видел ли он жизнь-то, сидючи в своём покое, из года в год набираясь спеси?

А вот Клесх иной. Его-то судьба управителя ни жирком не затянула, ни властолюбием. Как был — одни ремни да жилы, так и остался. Только взгляд острее и тяжелее стал, речь отрывистее. И сколько ни юли сам перед собой Нэд, да только видно — не ослабит Клесх десницу. Останется таким и через год, и через два десятка лет. Не засидится он в Крепости, не обрюзгнет от власти. И ныне-то оттого лишь который месяц тут мается, что готовит ратоборцев, стягивает силы, а воротятся, небось, через день в новый путь тронется — глядеть, как блюдутся приказы его по городам да весям.

Тяжко и трудно было понимать это Нэду. Тяжко и трудно свыкаться с мыслью, что столь нелюбимый прежде выуч оказался умнее наставников. Что не прожег он бездельно и бездумно ни юность свою, ни молодость, да и зрелость не растратит попусту.

Это у Нэда все миновало. Для Клесха же только начинается, чего б ни думал он о себе.

И то ещё было страшно посаднику, что Бьерга ехала вместе с обережниками. Она ехала. Он оставался. Злая досада поселялась в сердце, обида на самого себя.

— Глава, — сипло сказал Нэд. — Дозволь с вами…

Понимал — о глупости просит, о несбыточном, о невозможном. Но не попросить не мог.

Клесх поглядел на Нэда с пониманием. Все он видел в глазах старого креффа. Каждую мысль. Потому что сам был ратоборцем.

— Знаешь ведь, что откажу, — ответил он. — Знаешь — почему. Так давай, будто ты не просил, а я не отказал.

Нэд грустно усмехнулся.

— Давай…

Едва он договорил, как хлопнула дверь покоя и стали входить в горницу вои. Один, другой, третий, десятый…

Кто постарше — заняли лавки, молодые устроились на полу. От избытка черной одежи и непривычно бородатых рож Нэду стало и вовсе тоскливо. Впрочем, он с собой совладал.

— Мира вам, обережники.

— Мира, — отозвались те вразнобой.

Много же их! Рискует Клесх. Все города оголил. Даже из Гродны забрал ребят… За ратоборцами вошли колдуны: Донатос, Бьерга, Тамир, Лашта. Лекари припозднились. Впрочем, пока рассаживались наузники, уж и целители подоспели — первым проковылял Ильд, за ним пробрались между сидящих ребят Руста, Ихтор и Ихторов старший выуч — Любор. Замыкали шествие Койра и Рэм. Эти-то пни старые куда?!

В покое стало тесно.

— Ну, все что ли? — спросил Клесх.

Ему ответили согласным гудением.

— Тогда начнём.

Он чертил прямо на стене белым мягким камнем. Ратоборцы слушали, лишь иногда отзываясь, если имели что сказать.

— Эдак-то всё ладно, — говорил иногда Ольст, показывая на белые линии. — Но вот ту телегу лучше с краю сдвинуть.

— С краю болотина, — тут же возражал густым басом Дарен. — Нечего туда двигать. Там прутовье густое.

— Так, может, в другую сторону? — спрашивал кто-то из сторожевиков. — Ближе к дальнему ряду.

Гудели, спорили, иной раз вскакивали, подходили к начертанному и до хрипоты лаялись, что-то доказывая или опровергая. Клесх слушал всех, всем давал высказаться.

— А дуру? Дуру ты куда собрался сажать? Туда что ли? — махал руками на упершегося Дарена злой Лашта. — Тебе круг обережный на версту чертить?

И хлопал себя по бедру, а Дарен басил:

— Сколько надо, столько и начертишь!

— Да он-то начертит, — тут же встревала Бьерга. — А силищи где столько взять, чтобы удержать, а? Мы тебя ратиться не учим? Вот и ты не лезь. Слушай, чего говорят-то. Не впусте болтают.

Клесх смотрел на них — разгоряченных, отстаивающих каждый своё, — на неровный рисунок на стене, на стёртые и вновь начертанные линии, слушал споры и молчал.

Лишь когда все вдоволь налаялись, не по разу переругались и смолкли, он сказал:

— Понял я вас. Всех услышал. И делать будем так, — Глава взял в руку камень и начал подправлять рисунок.

Глядели молча. А потом Донатос, за весь этот оборот не проронивший ни слова, в наступившей тишине сказал:

— Хоть кто-то у нас с головой вместо репы на плечах.

Бьерга хмыкнула. И когда все уже думали, что дело оговорено, встал с полу старший Ихторов выуч Любор и сказал: