Фебр разжал руку, на которой лежало кольцо, и теперь завороженно смотрел на поблескивающее в свете утреннего солнца серебро, старался собрать разбредшиеся мысли. Наконец, придя к какому-то решению, ратоборец поднялся и, опираясь на костыль, поковылял от Башни целителей в сторону главного жила.

Какие же крутые в Цитадели всходы! Обережник миновал два и понял, что выше уже не поднимется. Опустился на широкий подоконник, прислонил костыль к стене и замер, пытаясь восстановить дыхание. Ему казалось, он сидел всего несколько мгновений, но вдруг за плечо осторожно тронули. Мужчина открыл глаза. Напротив стояла Клёна и смотрела неодобрительно:

— Ты зачем один пошел так высоко? А упадешь?

Ратоборец улыбнулся:

— Упаду, поднимусь. Да и пора уже ходить дальше, чем на десяток шагов.

Девушка вздохнула, и лицо у неё стало виноватым. Фебр сразу пожалел о сказанном.

— Постой, — он удержал Клёну за руку.

Она удивленно оглянулась.

— Я с тобой поговорить хотел, да, видишь, силы не рассчитал, — сказал он, виновато.

Собеседница подошла ближе, глядя на него с удивлением.

— Знаешь, я о чем жалею? — спросил вой и тут же сам ответил: — О том, что получилось всё неправильно. Не по-людски. Ты другого заслуживаешь. Я не хотел тебя обижать, ни тогда, в Старграде, ни… ни здесь.

Слова давались ему тяжело. Фебр, как и все обережники, не был речист.

— Я подумал тогда — дитё же совсем. Натерпелась. А тут вроде как спаситель… Девичье сердце, оно ведь на заботу и ласку отзывчивое. Вот и приглянулся. Ты мне понравилась, потому я и участи тебе горькой не хотел. Сама посуди, взял бы тебя, а потом вернулся… таким. Тут вся жизнь впереди, а уже, как будто и вдовая.

Он понимал, что говорит, наверное, непонятно, а может и глупости вовсе, но ему хотелось сказать, облегчить душу, объяснить. Ратоборец смотрел на девушку, но та стояла, опустив глаза долу, и по лицу не понять было, о чём думает.

— Ну, а потом, видишь, как случилось, — продолжил обережник. — И вышло вроде ещё гаже. Калекой стал. А ты выхаживала. Но я ведь как раз от этого тебя уберечь хотел. Получилось же наоборот. Стыдно. И как после того, что там, в Старграде было, сказать тебе правду? Выходит, стоило ноги лишиться, и тут же иные песни завёл. Я ведь думал тогда… не всерьёз ты, думал, по юности. По глупости, может. Нелепо всё…

Фебр замолчал, не умея объяснить то, что чувствовал: мужчина должен признаться девушке в сокровенном, он должен добиваться, подарки дарить, защищать, голубить. А у них вышло иначе. И ему жаль. Очень жаль, что так оно обернулось и теперь этого уже не исправить. Он не знал, что ещё добавить, что сказать, поэтому поднялся, опираясь одной рукой о стену, а другую протянул Клёне.

На раскрытой ладони поблескивало серебром широкое кольцо.

Девушка смотрела на украшение, а сердце билось и подпрыгивало, словно хотело выпрыгнуть через горло. Она осторожно протянула руку и кончиками пальцев коснулась кольца. Горячее. Всё ещё не веря, Клёна подняла глаза на мужчину. Он глядел на неё внимательно, и во взоре таилась даже не тревога — страх.

Внезапно сделалось смешно. Хранители пресветлые, какие же они оба дураки! Стоят и боятся. Одна, что от неё собрались откупиться, отказаться навек, другой, что его не простят и подарок не примут. Девушку словно встряхнуло изнутри, и она расхохоталась, уткнувшись лбом обережнику в грудь.

Она смеялась, обхватив его обеими руками, прижавшись крепко-крепко. А мужчина смотрел растерянно, испуганно, не зная, что могло её так насмешить в словах, которые он с таким трудом подбирал. Он не понимал, насмехается она над ним или над тем, что он сказал. Не разумел даже, означает её смех согласие или отказ. Поэтому решил выяснить единственным известным ему способом — наклонился и поцеловал смеющиеся губы. Решил — оттолкнет, значит заслужил.

Клёна не оттолкнула.

Её губы были мягкими и пахли липовым цветом…

Светла сидела в возке, тесно прижавшись к Донатосу, и разглядывала его ладонь, которую держала в руках. Гладила тонкими пальцами белые рубцы шрамов, водила по изогнутым линиям. Крефф ладонь не отбирал — дурочка молчала, и за это он готов был отдать ей хоть обе руки разом.

— Ясный мой светоч, — тихо сказала девушка. — Как жалко мне тебя, если б только знал ты. Если б только понять мог…

Обережник безмолвствовал — помнил, пророни хоть слово, от скаженной будет не отделаться. Но когда она повернулась, глухое раздражение покинуло колдуна. Ибо глядели на него переливчатые очи, лишенные дикого огонька безумия.

— Почему жалко? — спросил Донатос, боясь спугнуть видение.

— Изуродовала тебя жизнь. Как многих уродует. Искалечила. Только иным, битым, да посеченным, Хранители радость посылают — надежду, что душу обогреет, к жизни вернёт. А тебя они милостью своею обошли. В юности ты ещё зачерствел. И отогреть было некому. Вот и копилась злоба в тебе, иссушала.

Он смотрел на девушку потрясённо и молчал.

— Я отогрела бы тебя, вытянула, — прошептала Светла. — Кому-то Хранители дают Силу плоть лечить, мне дали Дар исцелять души. Больно это — скорбь чужую, как собственную чувствовать. Изнанку каждого видеть. Вот Глава ваш. Выжгло его изнутри. Чёрен он, как копоть. А у тебя душа, словно пустыня каменная. Где ни росточка не пробьется, ни былиночки. И девушка та, которую ты обидел, словно льдом скованная. И стынет сердце, согреться не может. Несчастные вы.

Донатос осторожно перехватил руку говорившей и спросил:

— Отчего ты ко мне потянулась? Не к другому кому?

Она безмятежно улыбнулась:

— Пожалела. Калек всегда жалко. А ты не телом, душой искалеченный.

Светла ласково погладила креффа по заросшей бородой щеке и улыбнулась:

— Я ведь помочь могу. Оттого и тянет к тебе, что в помощи ты острее других нуждаешься. Радость дней мимо проходит, а ты её не видишь, не чувствуешь, не умеешь жить.

Колдун криво ухмыльнулся:

— А ты, будто, научишь.

Девушка в ответ грустно покачала головой:

— Не я. Боль тебя научит. Жизнь тем сильнее бьёт, чем сильнее ей упрямишься. А ты не упрямься, хороший мой. Нет-нет, а вспомни дуру-то…

В этот миг треклятая телега подскочила на кочке, блаженная испуганно моргнула, и взгляд тёмных глаз стал снова дурковатым. Девка закудахтала:

— Ой, ой, родненький, тряхнуло-то как. Не ушибся?

Крефф покачал головой. Говорить опять расхотелось.

…На постой остановились вечером. Телеги расставили по кругу, чтобы было не видно, что творится внутри. Развели костры. Один нарочно разложили так, чтобы дым сносило в чащу, мешая глядеть и отбивая запахи.