Голос его дрожит, срывается. Он весь в поту. На лбу набухли вены.

«Почему нельзя заставить их плясать, как тогда?» — с удивленьем говорит Фриц. «Я не могу, — Жуга мотает головой. — Заклятие ещё не остыло. Зима на излёте, все элементалы спят. Цвет белый... нет волынки... ничего нет. Я не смогу удержать двойника. Манок не отдам! Ты... Ты пока не понимаешь. Здесь другое... Некогда болтать! Яд и пламя, почему так тяжело? Готовьтесь...»

Фигура и черты его лица дрожат и расплываются, складываются в маску худощавого испанца — выпуклые льдистые глаза, лицо больного эльфа, седина волос...

Ялка с ужасом смотрит на Фрица, превратившегося в коренастого бородача, потом на себя. Сглатывает. Ей становится дурно.

Солдаты чавкают. Ведут беседу с крысами. Глаза их мутны и пусты.

Травник вынимает меч; клинок хищно серебрится. Трогает окно.

«Неожиданность наш козырь. Ты сможешь выпрыгнуть в окно?»

«Что?» — теряется та.

«Стёкла без осколков, замазка — дрянь, всё вылетит одним куском. Прыгнешь в окно, отбежишь, и жди меня. Они увидят не тебя. Поняла?»

«Поняла...»

«А я?» — подпрыгивает Фриц.

«Ты — то же самое, но через дверь».

Он ударяет ногой. Треск, грохот, звон вылетающего стекла. Дождь и холодный ветер. Взмах руки.

«Кукушка! Пошла!»

Думать уже некогда. Ялка подбирает юбки. Рыбкой прыгает в открывшийся проём и боком валится на снег.

Летящий снег. Лежащий снег. Солдаты. Капуцины. Ночь.

...Девушка смотрит в окно. Шепчет чьи-то слова. Стеклом — по пальцу, пальцем — по стеклу. Кровь тонкими полосками.

Какой удачный исход?

Как долго длилась истерика!

Я знаю, — скоро пройдёт,

Оставит лишь раны, удачный исход

Глубокие раны — я не верю, что всё так легко,

Вот он выход — истерика!

Потом...

Потом всё пошло не так. Спадающие маски, грохот выстрела, ночь, сумасшедший бег. Опять гром выстрела. И думать уже некогда. Одна лишь мысль: не может быть, он жив, он жив...

Он... жив?

Мальчишка виснет на плече. Нет сил тащить. Он лёгкий, но у женщины так мало сил... Бормочет: «Я запрячу нас, я знаю, как, он говорил мне, говорил... Второе дерево... Ты только не думай, ни о чём не думай... И не смотри...» «Не смей! — выдыхает она на бегу. — Не смей, не надо, слышишь?!»

Поздно. Серый купол накрывает их обоих. Она смотрит в снег. В голове пустота.

Три или четыре раза погоня проходит в двух шагах, не замечая их. Ночь режет лунный свет и сталь клинков. Потом Фриц обмякает на руках. Ещё десяток шагов, и оба валятся на снег на небольшой поляне. Конец.

И вдруг...

«Кукушка!»

Ялка поднимает голову.

...Искристый рог, сиянье звёзд в синеющих глазах, изгиб лебединой шеи, какой не снился и арабским скакунам...

— Высокий... Ты...

«Я, Кукушка».

— Зачем ты здесь? уходи! Им нужны только мы. Они тебя убьют!

«Тебе нельзя останавливаться».

— Я не могу идти. «Садись на меня».

— Фриц... — она оглядывается. — Я не брошу его.

«Глупая! Ты всё погубишь! Я не унесу двоих, я и так позволил себе слишком много! Мальчишка всё равно ушёл в надрав. Садись! Есть ещё время!»

— Ему можно помочь? Жуга уже один раз вытащил его. Ты это можешь? Пауза. Молчание. Голоса всё ближе.

— Ответь, высокий> Ты можешь ему помочь? «Да. Я могу».

— Тогда обещай мне! Если я хоть что-то значу для тебя, обещай мне, что поможешь ему! Обещаешь?

«Хорошо. Я обещаю».

Этот миг запомнился очень отчётливо. Единорог подогнул передние ноги, опустился на колени. Ялка, ухнув, подняла безжизненное тело мальчика и перекинула его через конский хребет. Руки и ноги Фрица беспомощно свесились с боков.

— Он не упадёт?

«Нет».

На мгновение ей захотелось, чтобы высокий не уходил. Но она знала, что это не поможет. Люди, которые преследовали их, свято верили в железный маховик испанской власти, королевского и папского престолов. Даже если она предстанет перед ними девственницей на единороге, они этого не поймут. Не примут. Истолкуют ложно. Не поверят.

Да и всё равно — уже поздно.

Один прощальный, долгий взгляд; потом единорог присел, встопорщил за спиной два призрачных крыла и прянул в небо, — только ветер в волосах.

Скачи, высокий.

Ох, скачи!..

Спасибо ветер! Ветер, я с тобой.

Город, снег.

Вместе с песней оставила я свою боль,

Ветер унёс мою жизнь в океан.

И я с тобой, весёлый смех...

Спасибо за ветер![91]

Потом были солдаты, боль врезающихся в запястья верёвок, тычки, увещевания монаха... Дом — в дым. Истоптанный кровавый снег, зарево пожара,, три дня долгого пути, для Ялки слившиеся в долгий неразборчивый кошмар без всяческой надежды пробудиться.

...Заскрежетал засов. Дверь комнаты хлопнула, и на пороге появился Михелькин. В руках его был поднос со свежей снедью — ветчина, сыр, лук, тушёные грибы. Он задержался на пороге, смущённый, с удивлением посмотрел на нетронутый обед, потом на поднос в своих руках. Девушка даже не взглянула в его сторону, продолжала смотреть за окно.

— Ялка... — осторожно позвал он.

— Не называй меня так, — мёртво сказала она. — И вообще — уходи.

— Но так нельзя... ты же так ничего и не поела.

— Я не индюшка, чтоб меня откармливать перед костром.

— Не говори так! Они хотят тебе добра.

— У-хо-ди, — раздельно произнесла она и, наконец, повернула голову к нему. — уходи, Михелькин. Я не хочу ни о чём с тобой разговаривать. Меня от тебя тошнит.

Парень растерялся. Поставил свой поднос на стол и шагнул вперёд. Протянул руку.

— Ялка...

Девушка перегнулась пополам, и её фонтаном вырвало на пол.

* * *

У самых скал, у мокрого, чернеющего на снегу пятна пожарища Золтан осадил своего коня. Соскочил на землю, забросил поводья на луку седла. Огляделся.

— Так, — с горечью в голосе сказал он, — я всё-таки опоздал.

От дома остались только стены, сложенные из плитняка, да и те наполовину обвалились. Балки, двери, лежаки, полы и потолки — всё дерево сожрал огонь, не пощадив ни банного пристроя, ни навеса, ни сарая, ни проточных желобов. Снег был ужасающе истоптан, а в нескольких местах обильно залит кровью. Золтан осмотрел обугленную чёрную коробку дома снаружи и изнутри, но не нашёл ничего, что пролило бы свет на судьбу травника и двух его учеников.