Разговор окончен. Интересно, слово «люблю» мы произносим, потому что действительно испытываем это благословенное чувство, или потому, что всего лишь внушаем себе мысль о нем?

В гостиничном номере на восемнадцатом этаже Криспин Херши смывает под душем липкий день и валится в белоснежную постель, облаченный в боксерские трусы и майку со знаменитым высказыванием Беккета «НЕ СУМЕЙ ЛУЧШЕ», которую мне подарили в Санта-Фе. Торжественный ужин в ресторане с вращающимися столами представлял собой жуткое сборище писателей, издателей, зарубежных книготорговцев и сотрудников Британского совета. Ник Грик вдохновенно вещал, а я представлял себе, как он падает ничком в огромное блюдо с уткой по-пекински и эффектно испускает дух среди корневищ лотоса и побегов бамбука. Затем из темного угла появляется Эркюль Пуаро и объясняет, кто и почему отравил восходящую литературную звезду. Разумеется, наиболее очевидным подозреваемым становится старший коллега-писатель, а мотивом убийства – профессиональная ревность, но именно поэтому убийца – не он. Смотрю на прямоугольник электронных часов в телевизоре. 22:17. Надо признать, что внезапное нежелание Кармен обзаводиться совместной квартирой меня не особо удивляет. Налицо все признаки того, что наш медовый месяц закончился. Не так давно, когда Джуно и Анаис гостили у меня в Лондоне, Кармен отказалась приезжать. Впрочем, визит дочерей и так прошел без ошеломительного успеха. Еще по дороге из аэропорта Джуно заявила, что больше не увлекается лошадьми, ну и Анаис, разумеется, тоже решила, что стала слишком взрослой для пони, а поскольку конноспортивные школы не возвращают выплаченных за обучение денег, я выразил свое неудовольствие в манере покойного отца – излишне резко. Спустя пять минут Анаис ревела в три ручья, а Джуно, разглядывая ногти, рассудительно объясняла мне: «Папа, к детям двадцать первого века неприменимы методы воспитания, свойственные веку двадцатому». Выяснение отношений с дочерями обошлось мне в пятьсот фунтов и три часа в бутиках на Карнаби-стрит, что удержало девочек от немедленного звонка матери с просьбой поменять дату вылета в Монреаль на следующий день. Зои во всем потакает Джуно, поэтому даже на самые мягкие укоризненные замечания девочка отвечает мрачным «Мне без разницы!», а Анаис превращается в актинию, поскольку легко склоняется туда, куда ее подталкивает течение. Все было бы гораздо лучше, если бы к нам присоединилась Кармен, но она без обиняков заявила: «Они приехали в Лондон к родному отцу и слушать отповеди мачехи все равно не будут». Я возразил, что к своей мачехе питал самую нежную привязанность, а Кармен ответила, что читала мои воспоминания об отце и вполне понимает мои чувства. То есть радикально сменила тему разговора.

Типичная стратегия Кармен Салват.

22:47. Играю в шахматы с айфоном, изо всех сил представляю, что оппонент – не программные коды электронного устройства, а мой родной отец: я отражаю отцовские атаки, прорываю отцовскую оборону, заставляю отцовского короля метаться по шахматной доске в попытках отсрочить неизбежное поражение. Однако стресс все же сказывается: в играх этого уровня я обычно побеждаю, но сегодня делаю одну ошибку за другой. Хуже всего, что теперь старый мудак еще и подначивает: «Превосходная стратегия, Крисп! Вот-вот, двигай свою ладью сюда; а я вот так пойду конем, возьму твою долбаную ладью в клещи и поставлю под удар твоего ферзя, так что хрена лысого ты из этого выпутаешься!» А когда я жму на кнопку отмены хода, чтобы вернуть ладью на прежнее место, отцовский голос хрипит в ушах: «Ну конечно, пусть гребаное устройство тебя спасает. Давай, закачай еще какое-нибудь приложение, может, оно напишет за тебя новый роман». – «Отвянь», – говорю я и выключаю телефон. Врубаю телевизор, перескакиваю с канала на канал, узнаю эпизод из фильма Майка Ли «Еще один год». Офигительный эпизод. Мои диалоги этим в подметки не годятся. Надо бы поспать, но у меня джетлаг и нервы на взводе. Вдобавок желудок терзается сомнениями по поводу жареного дуриана; Ник Грик признался британскому консулу, что до сих пор не заценил вкус этого деликатеса, поэтому я съел аж три куска. Ужасно хочется курить, но Кармен заставила меня бросить, так что приходится насладиться дозой из аэрозольного баллончика «Никоретт», ням-ням. А Ричард Чизмен снова курит. Да и как ему, бедолаге, не закурить в этой проклятой дыре! Зубы у него теперь коричневые, цвета чайной заварки. Щелкаю пультом дальше, нахожу американский документальный телесериал «Переводчик с собачьего» с субтитрами – о дрессировщике, который перевоспитывает психованных домашних любимцев психованных калифорнийцев. 23:10. Собираюсь подрочить, чисто в медицинских целях, перебираю воображаемую коллекцию дисков высокого разрешения, останавливаюсь на девице из коммуны «Ривенделл» где-то на западе Лондона, но тут же понимаю, что мне лень. Открываю новый молескин, решительно вывожу на первой странице: «Роман о Роттнесте»…

…и оказывается, что я не помню имени главного героя. Да и хрен с ним. Сначала я хотел назвать его Дунканом Фраем, но Кармен сказала, что это звучит слишком по-шотландски, а вдобавок похоже на имя хозяина забегаловки, где жарят рыбу с картошкой, и он стал Дунканом Мактигом, однако «Мак» – тоже слишком шотландское. В общем, пусть пока будет Дункан Драммонд. ДД. Итак, Дункан Драммонд; 1840-е годы; каменщик, который попадает в австралийскую колонию Суон-Ривер и строит маяк на острове Роттнест. Гиена Хэл не уверен, что моя задумка ему нравится, «хотя, конечно, это свежий ход, Крисп…», но однажды я проснулся и вдруг осознал, что герои всех моих романов – мои современники, состоятельные лондонцы, которых разрывает в клочья какой-нибудь скандал. Продажи начали снижаться задолго до злополучной рецензии Ричарда Чизмена. Да и роман о Роттнесте обуревают всякие проблемки, подмигивая бурыми звездочками голых задниц, а именно: я пока что написал всего три тысячи слов; это не самые лучшие три тысячи слов в моем творчестве; новый последний срок сдачи рукописи – 31 декабря этого года; редактор Оливер уволен «за неудовлетворительную работу», а занявший его место Скотт – весьма подходящее имечко – уже намекает на то, что выплаченные авансы придется вернуть.

Интересно, поможет ли повествованию парочка симпатичных квокк?

Ну и фиг с ним. Наверняка где-нибудь поблизости есть ночной бар.

Аллилуйя! Бар «Скай-хай» на сорок третьем этаже все еще открыт. Пристраиваю свои усталые кости в кресло у окна и заказываю двадцатипятидолларовую порцию коньяка. Из окна открывается сногсшибательный вид. Ночной Шанхай – мозг, переливающийся миллионами огней: оранжевый пунктир скоростных трасс, белые пиксели автомобильных фар и красные точки габаритных огней; зеленые сигнальные лампы подъемных кранов; голубые стробы самолетов; офисные здания на противоположной стороне дороги, смазанные скопления световых точек вдали, за много миль отсюда, и каждая крошечная точка – какая-то жизнь, какая-то семья, какой-то одиночка, какая-то мыльная опера; прожекторы подсвечивают небоскребы в Пудуне; неподалеку мерцают анимированные рекламные щиты – «Омега», «Бёрберри», «Железный человек-5», гигаваттно-яркие афиши, расклеенные по ночной тьме. Все мыслимые и немыслимые огни, кроме луны и звезд. «В тюрьме нет расстояний, – писал Ричард Чизмен в письме „Союзу друзей“, – нет окон в наружных стенах; мне видна лишь верхушка ограды, опоясывающей двор для прогулок. Я бы дорого дал за возможность поглядеть вдаль на несколько миль. Красоты пейзажа меня не волнуют, вполне достаточно и городских трущоб, но главное – простор на много миль вокруг».