— На первый раз прощаю, на второй побью до смерти. Сам привёл, сам уноси.

И ушёл Ивашка со своей горькой ношей.

На страстной неделе собралась толпа отчаявшихся мужиков, числом свыше ста. В возмущённых криках выделялся пронзительный голос Митяя:

— Корыстолюбцы преследуют бедных, сытые томят их гладом. А пастыри овец христовых делают вид, что ничего не знают. Копают нам ров, но сами упадут в него...

В толпе нашлись не только суесловцы. Пошли, сказали, к владыке и направилась в Успенский собор, где шла литургия. Сергий в парадном облачении стоял на амвоне и читал молитвы. «Боже, спаси люди Твоя!» — раздавался под сводами его звучный голос. Хор скорбно вторил: «Спаси-и!» Пришедшие не смогли проникнуться приличным случаю благоговением, среди них послышались яростные крики:

— Сладка молитва, да голодна! Погибаем голодной смертью! Пущай король приходит и вершит свою волю, покуда вовсе не изгибли.

Сергий, пытаясь восстановить нарушенный молитвенный настрой; повысил голос, пришедшие тоже закричали громче.

— Уймитесь! — грозно осадил Сергий и, обратившись к распятию, пал на колени. — Расстрой, Господи, языки неразумных, ибо я вижу распри в городе, пагуба и коварство исходят из их уст...

— Что говорит? — послышались возмущённые крики. — Сам в золоте и ест небось кажен день, а через нас, значит, пагуба? Пошли, братва, открывать ворота.

Голодный мужик — злой мужик, он в раже может натворить всякое. Видел Сергий, что не остановить отчаявшихся ни молитвой, ни разумным словом, а грозный окрик их гневит и того более. Тогда спокойно отложил в сторону свой архиерейский посох и стал разоблачаться. Удивлённые прислужники бросились к нему, он остановил их движением руки и продолжал одну за другой снимать одежды. Решительно настроенные мужики приостановились, толпа молящихся зароптала:

— Не по чину делаешь, владыка, продолжай службу.

— Пусть они теперь служат, — указал Сергий на смутьянов, — надевают мои одежды, заодно узнают, какова ныне архиерейская еда, я же пойду на стены. Лучше там погибну, чем отдам сей храм врагу на поругание. Прощайте, люди добрые, да благословит вас Господь.

Поклонился Сергий народу и готов был уже уйти. Что тут началось! Крики ужаса, плач, стенания... Люди пали на колени, простёрли руки.

— Владыка! Только одно у нас осталось — Вера; почто же лишаешь нас последнего прибежища? — таков был смысл многоголосых воплей. И на мужиков набросились: развесили-де нюни, рассопливились, как малые ребята, кушать им захотелося. Вышли бы лучше в поле да отогнали супостата, чем на владыку голос поднимать. Тем и вправду стало неловко, присмирели.

— Ладно, чего там, прости, святой отец, с голодухи и не то скажешь. Коли дорог тебе наш город, то и мы, значит, тоже...

Подозвал Сергий прислужников, облачился с их помощью и, взяв посох, обратился к присутствующим:

— Люди русские, христиане православные, молитесь и соединяйтесь! Забудем всякое недовольствие и пострадаем о едином спасении города и отечества своего!

Снова грянул хор, и служба продолжилась положенным чином. После неё отправился Сергий к воеводе и попросил найти отважного человека.

— Пусть свезёт письмо Михаилу Скопину, чтоб спешил к нашему городу на выручку.

Шеин осторожно заметил:

— Не гоже, поди, через царскую голову...

— Нам, князь, не до политесов, к царю сколь уже посылали, а всё без толку. Народ же до самого края дошёл.

— Добро, — не стал упорствовать Шеин и послал за Горчаковым, — подбери-ка самого надёжного, чтоб через угольное ушко пролез.

Тот подумал и указал на Нечая. Позвали его, рассказали в чём дело и спросили: — Сможешь?

— С Божией помощью.

— Я его лично попрошу, — уверил Сергий.

А Горчаков отвёл его в сторону и попросил:

— Ежели встретишь там Салтыкова сына, передай ему от меня привет, — и сунул кинжал из дамасской стали.

Нечай заверил:

— Будь спокоен, князь, у меня с выродками разговор особый.

Должно быть, и впрямь была у Сергия высокая связь, удача сопутствовала Нечаю на всём пути: где ползком, где бочком преодолел он вражеские кордоны и вырвался-таки на волю. Добрался до Можайска, откуда уже изгнали поляков, а там до самой Москвы путь был чист. И лишь на столичном пороге удача покинула его.

Москва оцепенела от горя — словно гром среди ясного неба поразила весть о внезапной кончине Скопина. Цветущий здоровьем, полный сил красивый юноша в одночасье ушёл из жизни. 23 апреля на пиру у князя Воротынского по случаю крестин его младенца выпил Скопин заздравную чашу и тут же оросил праздничную скатерть хлынувшей из горла кровью. Тщетно пытался помочь беде искусный чужеземный лекарь, которого прислал другу Делагарди, князь не протянул и суток. Горе было всеобщим. Люди не стесняясь плакали на улицах, незнакомые висли на плечах друг у друга, соединяя скорбь. Исчезли слава и надежда России, народ был поражён в самое сердце.

Царь и его окружение лили слёзы вместе со всеми, увы, многие не верили в их искренность. Подозрительные толки появились сразу же по печальному известию. Роковую чашу поднесла Екатерина, жена Дмитрия Шуйского, прирождённая злодейка, потому как приходилась дочерью кровопийцу Малюте Скуратову. Вспомнили про смерть Бориса Годунова, также внезапно изошедшего горловой кровью. А кто наследовал Борису? — Тот же Шуйский, значит, в проклятой семейке хранится тайна смертельной отравы. Знали, что более всех недоброжелательствовал Скопину Дмитрий Шуйский — так вот кто главный виновник! Айда к нему!

В этой толпе и Нечай, а куда ему теперь деться со своим письмом, кому теперь его передать? У дома Дмитрия стрелецкая стража в два ряда, знал ведь негодник, что придут по его душу. Людей ныне стражей не очень испугаешь, половина при оружии сами. Закричали, загалдели, потребовали хозяина и стали примеряться для погрома. Тон задавала небольшая кучка разнаряженных молодых людей, они вели себя наиболее задиристо.

— Кто это? — поинтересовался Нечай у соседа.

— Ворята, — презрительно отозвался тот, — недавно возле Тушинского вора ошивались и Скопина поносили, а теперь, вишь, мстить за него хотят.

— Нет среди них младшего Салтыкова?

— Как же, вон он, самый нахальный.

Нечай стал пробираться к нему. Толпа всё более расходилась, Дмитрий послал к царю за подмогой, а сам вышел, чтобы потянуть время. Его встретили улюлюканьем и свистом.

— Ишь, гордец, не поклонится.

— Дык, у спесивого, известно, кол в шее.

— Ничё, высоко мостится, да низко сядет. А ну, давай, ребята!

Шуйский всё ж наклонил голову и вскричал:

— Нет моей вины, крест целую! — и приложился к тельнику.