Следовало спешить, и на 19 июля был назначен решительный штурм. Накануне в крепость отправили грозное письмо с требованием немедленной сдачи, на размышление давалось три часа. Шеин письма не принял, отправил назад, даже не распечатав. Озлившись на такое пренебрежение, Потоцкий приказал сосредоточить огонь всех осадных пушек по Лазаревской башне. Стреляли весь день и сделали в ней довольно большую брешь. Нападающие всю ночь готовили лестницы, верёвки, крючья и другие приступные приспособления.

Штурм начался на рассвете, впереди двинулись немцы Людвига Байера и венгры князя Горецкого, за ними прибывшие накануне с Украины казаки атамана Кульбаки. Соседний участок крепостной стены, примыкающий к Крылошевской башне, атаковали запорожцы. Нападавших встретили дружным огнём, однако немцам, умело применявшимся к местности, удалось довольно быстро проникнуть в Лазаревскую башню, здесь началась рукопашная схватка. Менее повезло казакам Кульбаки: не выдержав крепостного огня, они отвернули в сторону ещё на дальнем подступе, из-за этого оставленные без поддержки передовые воины были вынуждены отступить. Бой продолжался на соседнем участке, запорожским казакам удалось подобраться к стенам и кое-где даже взобраться наверх по приставленным лестницам. Шеин приказал сосредоточить сюда огонь всех соседних башен, и казаки не выдержали. Дело закончилось к девяти часам утра, защитники принялись заделывать проломы.

Результат штурма не мог удовлетворить Потоцкого, он приказал продолжить артиллерийскую канонаду. К вечеру разбили заделанную брешь, так что все брёвна упали вовнутрь башни, и сделали в примыкающей стене пролом шириной в две сажени. Всю ночь рыли к нему ров и на рассвете следующего дня предприняли новый штурм. Всё повторилось, как и в прошлый раз, только с гораздо меньшим уроном для защитников. Едва неприятель проник в крепость через пролом, на него обрушилась картечь из пушек со старого вала; взобравшихся же на стены поразил согласный перекрёстный огонь с соседних башен. Враг был выбит отовсюду, потеряв несколько десятков убитыми.

В это время пришла весть о свержении Шуйского и переговорах Жолкевского с московскими боярами. Было отчего в очередной раз озлиться Потоцкому: здесь — неудачные штурмы, там — очевидные успехи; вопреки всякой логике, главные события происходили в гетманской ставке, без непосредственного участия короля и его двора. В крепость послали очевидца московских событий, ему не поверили. Напрасно дополнял он свой рассказ подробностями: с каким единодушием требовали собравшиеся на площадях москвичи изгнания Шуйского, как он цеплялся за трон до последнего и на пришедших бояр замахнулся ножом, как Захарий Ляпунов чуть было не скрутил его своей железной рукой, будто бельевую выжимку, как потом заставили сведённого с трона принять монашеский постриг — не верили. Вражеский стан ликовал, там гремели барабаны, звучали трубы, слышались радостные голоса, а в Смоленске властвовало мнение упорного архиепископа: не пристало-де нам доверять вражеским сказкам, придёт верное слово из Москвы, тогда и решим, а покуда будем стоять без хитрости, до самого конца. И продолжали стоять.

Сигизмунд всё это время чувствовал себя неважно, давала знать полученная ранее простуда; летнее тепло не смогло поправить неженку, не привыкшего к условиям походной жизни. Он мечтал о скорейшем завершении столь затянувшейся кампании и временами подумывал о благовидном предлоге для отъезда. Полученное сегодня письмо Жолкевского, казалось бы, давало к тому все основания. Пусть Москва избирает Владислава царём, мальчик, хоть и не готов для такой роли, сумеет быстро научиться, он сам станет его наставником. Примеру Москвы должен последовать Смоленск, и тогда крепость без всяких затруднений откроет ворота перед своим государем. Нужно только поторопить с переговорами, русские не привыкли быстро устраивать дела. В таком случае нет нужды делать громкие штурмы и напрасно проливать кровь рыцарства, нужно набраться терпения и подождать. Сигизмунд изложил свои соображения Яну Потоцкому и неожиданно встретил с его стороны решительные возражения.

— Ваше Величество! — вскричал он с невиданной доселе запальчивостью. — Даже малая передышка сейчас на руку осаждённым. Я знаю этот народ, они под разными предлогами будут тянуть время и заставлять наших доблестных воинов топтаться в здешней грязи. Русские крайне изнурены, но это их привычное состояние, в котором они могут пребывать сколь угодно долго, только решительные действия вынудят их сдаться...

— Увы, пока ваша решительность не находит зримого подтверждения.

— Немного терпения, я прошу всего лишь несколько дней у Вашего Величества, и тогда ему не понадобится ожидать окончания сомнительных переговоров.

Как ни прятал Потоцкий своего отношения к действиям гетмана, оно непроизвольно вырвалось наружу. Сигизмунд сделал вид, что ничего не заметил, и произнёс:

— Пусть будет по-вашему, — а потом с улыбкой добавил: — Вы же знаете, что я ни в чём не могу отказать своему портрету.

Вернувшись к себе, Потоцкий немедленно послал за братом Яковом и рассказал ему о намерении короля передать судьбу русской кампании в руки Жолкевского. Для предотвращения такого опасного оборота требовалось во что бы то ни стало взять Смоленск в самое ближайшее время.

— Апельман с Шамбеком закончат свои подкопы не раньше, чем через пять дней, — осторожно сказал Яков.

— Нет у нас этих пяти дней, понимаешь? К чёрту немчуру! Ты хвалился, брат, что в городе немало наших сторонников и ты имеешь с ними связь.

— Имею, но берегу на самый крайний случай.

— Считай, что крайний случай наступил.

В тот же день Яков дал знать в крепость о подготовке к общему штурму. Морткин собрал доверенных лиц. Большинство из них давно уже требовали решительных действий, особенное нетерпение стали проявлять с известием о свержении Шуйского, ибо опасались, что если крепость сдастся сама, без их деятельного участия, то можно лишиться обещанных королевских милостей. Осторожный князь удерживал ретивцев, ожидая верного знака из королевского стана, теперь, с его поступлением, присутствующих охватило радостное волнение. Морткин старался умерить преждевременные восторги, однако на его предостережения не обращали внимания, сколько уж говорено. И правда, о том, что следовало делать, спорить не приходилось, давно уже наметили взорвать левое прясло крепостной стены, примыкающее к Днепровской башне. В одной из недальних изб устроили пороховой склад, требовалось только прокопать подземный ход и по нему перенести порох в назначенное место.

— А кто копать будет? — взволновался Морткин.

В ответ закричали, замахали руками — что, дескать, за нелепица? Охотников, почитай, целый город, они за краюху хлеба всю крепость перекопают.

— Э, нет, — подал голос Михаил Сущёв, ближайший подручник Морткина, — это вам не блох бить, подземная работа навыка требует.

— Тогда возьмём главного умельца, Савву, значит.

— Ну да, он к Шеину прямит.

— Ничё, поднадавим, так в нашу сторону выгнется.

Вечером возвратился Савва из земляного лаза, который принялся копать в бок новому ходу Апельмана. В избе было темно, но привычный подземный мрак не позволил этому удивиться. А зря, едва переступил порог, как получил такой крепкий удар по голове, что искры из глаз посыпались и на мгновенье всё вокруг озарилось: убогая обстановка избы и люди с закрытыми лицами.