Более того: «жизнь» – это не что-то единое, раз навсегда определенное. Мы сами снова и снова переопределяем ее своими поступками. Идеалом Сент-Экзюпери, образцом для него стал не какой-нибудь великий писатель или философ, а обычный человек, его товарищ-военный летчик по фамилии Ошеде. У Ошеде, говорит нам Сент-Экзюпери, не было никакой внутренней жизни, он был «чистой экзистенцией», в которой действия и суть – одно. Сент-Экзюпери рассказывает о том, как и сам однажды, на краткий миг, в небе над Аррасом, испытал это: там, в гуще вражеского огня, «ты заключен в своем действии… Действие и есть ты… Ты больше не находишь в себе ничего иного». Это и было для него чистое бытие, завершенность, трансцендентность: представление, по словам Эверетта Найта, для нашей цивилизации очень непривычное. «Ошеде… едва ли смог бы объяснить что-то в самом себе… Но он завершен, он выстроен… Говоря о «совершенном» человеке, обычно мы представляем себе того, кто каким-то образом находит время для совершенствования и в физической, и в умственной деятельности, кому удается быть сразу крестьянином и философом, или солдатом и политиком. У Ошеде нет никакой «внутренней жизни», однако нельзя сказать, что ему чего-то недостает; ибо все, что существует по-настоящему – существует вне нас».[601]

Мальро писал – и Сент-Экзюпери с ним согласился бы – что вселенная ничего от нас не скрывает, не утаивает никаких секретов, что в ней нет тайн, которые мы призваны «разгадать» мыслью. Вот почему истинное удовлетворение приносят нам не размышления, а действия.

Однако Сент-Экзюпери шел дальше: поскольку ничего абсолютного не существует, писал он, нам следует заменить идею долга идеей ответственности. Это не схоластика и не игра словами. Долг предполагает некий внешний авторитет, обязательства, наложенные кем-то другим – например предками или богом – и, следовательно, отрицает свободу. Ответственность, напротив, без свободы немыслима: мы сами выбираем, перед кем и в чем нести ответственность. Это понял Сент-Экзюпери во время миссии в Аррасе, и на последних страницах «Военного летчика» он развивает следствия этой мысли. «То братство, что превратило воздушное звено в единый организм, можно и нужно распространить и на бо́льшие человеческие сообщества. Братство, которое люди когда-то ощущали в боге, теперь необходимо восстановить в самом человеке; братство общего происхождения пусть сменится братством действия, обладание – жертвоприношением».

Об этой философии подробнее говорит его книга «Цитадель». Сознание – не «хранилище», не склад фактов и воспоминаний, а действие; мир не рационален, он неисчерпаем и непостижим, поэтому все попытки его исследовать бессмысленны и ведут на ложный путь. «Цитадель» показывает «ложь, заложенную в «великой жажде обладания», будь то благами для тела или принципами для ума. Жизнь – это не обладание чем-то, а «движение вперед». Счастье – в «тепле действий»; цивилизация стоит на том, чего требует от людей, а не на том, что им дает; жизнь – это вечное творчество».[602]

Как и Кожев и Койре в 1930-х годах, Сент-Экзюпери испытал серьезное влияние современных ему научных достижений, особенно в области физики. «Всякого, кто пытается познать жизнь, заглядывая за ее непосредственно данный нам покров, ждет судьба физика, изучающего частицы столь крохотные, что сама попытка пронаблюдать за ними меняет их структуру… Превращать жизнь в предмет изучения бесполезно и бессмысленно, ибо нет ничего ни «за» жизнью, ни «под» ней… Попытка «овладеть» жизнью, заключив ее в капсулу логичных и понятных принципов, так же обречена на поражение, как и попытка обывателя овладеть ею через материальные блага… Жизнь – не вопрос сфинкса, от ответа на который зависит наше спасение… Наш язык – не разрешение загадки жизни, а ее часть».

Один из персонажей «Цитадели» доволен тем, что бог всегда останется непостижим и недоступен для человека, потому что иначе «мое становление закончилось бы… Найдя решение, люди перестают идти вперед».[603]

«Расколотый мир», в котором мы рождены и живем, нам предстоит как-то собрать воедино, не забывая о том, что нет никаких «вечных принципов», на которые можно было бы опереться в этой работе. Через весь роман «Цитадель» проходят упоминания о «соборе», «Империи», «доме»: помимо прямого значения, все эти образы содержат в себе отсылку к тому, что Сент-Экзюпери именует «божественным узлом» или «сутью вещей», некоей неуловимой субстанцией, преобразующей повседневные слова и вещи. Поэзию и обыденные слова, из которых складываются стихи, он уподобляет собору, сложенному из самых обычных камней. И к соборам, и к поэзии он подходит так же, как феноменологисты: видит в них не воплощения той или иной теории, но события, величественные итоги действий, усилия, направленные на то, чтобы «вдохновить, а не убедить».

По верному замечанию Уолтера Кауфмана, труды Сартра с самого начала носят на себе отпечаток его опыта. Сартра глубоко потрясли как события 1930-х годов – массовая безработица и Депрессия, победа фашизма в Германии и Италии, чистки и террор в сталинской России – так и Вторая мировая война, на фронте которой он воевал против Гитлера. Он попал в плен, затем вернулся в Париж и присоединился к Сопротивлению.

Эти события сформировали его мышление; однако некоторые соотечественники критиковали его философию за вторичность, видя в ней лишь бледное подражание Мартину Хайдеггеру. Верно, что взгляды Хайдеггера предшествуют взглядам Сартра и во многом с ними пересекаются; но верно и то, что для многих Сартр стал наиболее близким и понятным из экзистенциалистов – не только в своих статьях, но и в романах и пьесах, привлекавших куда более широкую аудиторию, чем тяжелая, откровенно говоря, часто нечитаемая проза Хайдеггера. Куда более Хайдеггера Сартр принадлежит к блистательной традиции, скрещивающей философию с литературой – традиции Монтеня, Паскаля, Вольтера, Руссо.[604]

Знакомство с мировоззрением Сартра начинается с его знаменитого тезиса: человек не «является» гомосексуалистом, или официантом, или трусом в том же смысле, в каком «является» блондином шести футов росту. «Суть дела здесь – в таких понятиях, как возможность, выбор, решение. Если во мне шесть футов росту – это данность. Такая же наглядная и неоспоримая, как то, что в столе, например, два фута высоты. Но быть официантом или быть трусом – совсем другое: здесь все зависит от решений, которые мы принимаем снова и снова». В статье «Портрет антисемита» Сартр также показывает, что невозможно «быть антисемитом» в том же смысле, как «быть блондином»: человек выбирает быть антисемитом, «потому что боится свободы, открытости, перемен и хочет быть таким же прочным, как вещь. Он жаждет идентичности, жаждет «быть чем-то» так же, как стол или камень».[605] Здесь слышатся сильные отзвуки Жида (см. главу 3).