«На съезде 1925 года он… был единственным оратором, требовавшим с трибуны съезда снятия Сталина с поста генерального секретаря. Это ему стоило и поста наркомфина и места в Политбюро».

Да, хотя народного комиссара финансов Григория Яковлевича Сокольникова, сумевшего сделать советский рубль конвертируемой валютой, делегаты XIV съезда вновь избрали членом ЦК партии. Но в самом начале 1926 года он был снят с поста наркомфина и направлен послом в Великобританию.

В конце 1925 года завершилась жизнь ещё одного человека, чья судьба многократно пересекалась с судьбой Маяковского. Но об этом – рассказ особый.

Незадолго до новогодних праздников из северной столицы пришло известие, потрясшее многих: 28 декабря в ленинградской гостинице «Англетер» обнаружен поэт Сергей Есенин, повесившийся в своём номере.

Юрий Анненков:

«Среди многих трагических смертей одна из самых страшных – смерть Есенина… он был моложе и даровитее почти всех других… Есенин повесился от отчаяния: от беспутства, иными словами – от беспутья, от бездорожья».

Как отреагировал на это трагическое событие Маяковский? В написанной несколько месяцев спустя статье «Как делать стихи?» он сказал:

«Конец Есенина огорчил, огорчил обыкновенно, по-человечески. Но сразу этот конец показался совершенно естественным и логичным. Я узнал об этом ночью, огорчение, должно быть, так бы и осталось огорчением, должно быть, и подрассеялось бы к утру, но утром газеты принесли предсмертные строки:

После этих строк смерть Есенина стала литературным фактом».

Вот, пожалуй, и всё. Более многословной (прозаичной) реакции Маяковского на факт смерти Есенина нет.

Но что же всё-таки произошло в «Англетере»?

Как вообще Сергей Есенин там оказался?

Чтобы ответить на этот вопрос, перенесёмся на несколько месяцев назад – в лето 1925 года.

2 августа в минской газете «Звезда» была напечатана статья Сергея Борисовича Ингулова (Рейзера), возглавлявшего Бюро прессы отдела агитации и пропаганды ЦК РКП(б) и прозванного чуть позднее «штатным литературным палачом». В его статье упоминался и Есенин, про которого сказано:

«Непонятно только, почему советский Госиздат ведёт дружбу с этим богобоязненным болтуном и так любовно издаёт в изящном томике мечты и думы о неудавшейся уголовной карьере, выродившейся в занятие ханжеской поэзией».

Как видим, травля поэта продолжалась, и выражения подбирались самые что ни на есть оскорбительные.

В начале сентября 1925 года (когда Маяковский только прибыл в Соединённые Штаты) Есенин выступил в Доме печати – на первой литературной пятнице. Вот каким увидел на ней поэта Матвей Ройзман:

«Больше всего поразили меня его глаза. Они всегда во время разговора расцветали, то голубея, то синея; теперь же были тусклые, невнимательно глядели на собеседника. Он стал немного сутулиться, у него появилась новая манера – класть руки в карманы пиджака…

Выйдя на эстраду, он преобразился. И чем больше читал, тем уверенней звучал его голос с хрипотцой, тем ритмичней и торжественней поднималась его правая рука, обращённая тыловой стороной ладони к слушателям…

…тогда на эстраде Дома печати он словно переродился: сверкали голубым огнём глаза, слегка порозовели щёки, разметались пшеничного цвета волосы. Одухотворённый, с чуточку вскинутой головой, с чудесно подчёркивающей смысл стихов ходящей верх-вниз рукой, он казался мне пришельцем с другой планеты…»

Жившие за рубежом российские эмигранты в тот момент тоже не скупились на обидные выражения в адрес Есенина. 12 октября в парижской газете «Возрождение» Иван Бунин опубликовал статью, в которой, высказываясь о нём, вспомнил его давнее восклицание о поэме «Инония», написанной в 1918 году:

««Я обещаю вам Инонию!» – но ничего ты, братец, обещать не можешь, ибо у тебя за душой гроша ломаного нет, и поди-ка ты лучше проспись и не дыши на меня своей мессианской самогонкой! А главное, всё-то ты врёшь, холоп, в угоду своему новому барину!»

В московской общественно-политической библиотеке, где хранятся документы ещё со времён Коминтерна, и которому эта библиотека когда-то принадлежала, сохранилось (фонд 76, опись 3, дело 373) любопытное послание Христиана Раковского, друга Троцкого, адресованное главе ОГПУ:

«Себеж, 25/Х – 25 г.

Дорогой Феликс Эдмундович!

Прошу Вас оказать нам содействие – Воронскому и мне – чтобы спасти жизнь известного поэта Есенина – несомненно, самого значительного в нашем Союзе».

Прокомментируем эти первые фразы.

Себеж – железнодорожная станция на границе с Литвой, после неё за окнами вагона начинали мелькать заграничные пейзажи. Христиан Раковский, назначенный советским послом во Францию, направлялся в Париж. Но мысль о гибнувшем поэте не давала ему покоя. Александр Константинович Воронский (в ту пору – главный редактор журнала «Красная новь») был близким другом недавно назначенного наркомвоенмором Михаила Фрунзе, который в тот момент готовился к операции. Сделать её Михаилу Васильевичу настойчиво рекомендовали соратники по партии. Операция была назначена на 31 октября. Её исход особых опасений, вроде бы, не вызывал – тривиальную язву желудка оперировали тогда регулярно, и большинство операций, как правило, завершалось благополучно.

Другое дело – Сергей Есенин. Раковский о нём писал:

«Он находится в очень развитой стадии туберкулёза (захвачены оба лёгкие, температура по вечерам и прочее). Найти, куда послать его на лечение не трудно. Ему уже предоставлено было место в Надеждинском санатории под Москвой, но несчастье в том, что он вследствие своего хулиганского характера не поддаётся никакому врачебному воздействию».

Не будем обращать внимание на не совсем точное название есенинской болезни, которое приводил Раковский – он опирался на формулировки диагнозов, которые от кого-то слышал. Читаем письмо дальше:

«Мы решили, что единственное ещё остаётся средство заставить его лечиться – это Вы. Пригласите его к себе, проберите хорошо и отправьте вместе с ним в санаториум товарища из ГПУ, который не давал бы ему пьянствовать. Он много ещё мог бы дать, не только благодаря своим необыкновенным дарованиям, но и потому что, будучи сам крестьянином, хорошо знает крестьянскую среду».

Вот такое письмо от имени Александра Воронского и своего собственного написал Христиан Раковский. Заканчивалось оно так: