— Господин Катершванц! — Баронесса Вейзель, приветливо улыбаясь, подхватила супруга под руку. — Все уже всё поняли, и давно пора ужинать. Я не для того ехала сюда из Хексберг, чтобы слушать вас, а маршал Савиньяк не для того посылал вас сюда, чтобы оставить моего мужа голодным.

Озадаченный барон молчал, грозно вбирая ноздрями пахнущий ужином вечер. Левая кошачья голова склонилась к бронированному плечу. Ульрих-Бертольд думал, баронесса Вейзель улыбалась, положив руку на живот.

— Та, — наконец изрек Катершванц. — Уше фечер, но в земь утра я буду ошидать зфоих уток ф поле! И…

— Благодарю вас. — Баронесса взяла барона под руку. — Курт, идем. Господа, до завтра. У вас просто замечательные пушки!

— Господин барон, — Придд, щелкнув каблуками, загородил удаляющуюся чету, — я и трое моих товарищей с вашего разрешения хотели бы завтра присутствовать на уроке, а сейчас я прошу вас уделить мне четверть часа.

Ульрих-Бертольд уделил.

400 год К. С. 24-й день Летних Молний — 2-й день Осенних Скал

1

Все, что осталось Роберу от сестры, все, что осталось Ворону от любви, мирно спало в обитой белым атласом колыбели. Его высочество Октавия не тревожили ни женское перешептывание, ни детская возня, как прежде не тревожили скрип колес и тряска. И брат Анджело, и кормилица утверждали, что сын Катари — удивительно спокойный ребенок, а сам Робер с младенцами дел пока не имел, но собирался. Когда все образуется, разумеется, но из родного дома это «когда» казалось удивительно близким, несмотря на мятеж, войну и затаивших зло Дораков.

Иноходец улыбнулся и опустил полог, отделяя спящего племянника от просторной комнаты, где собрались коротать Темную ночь женщины с детьми. В замке их было не так уж и много, особенно в сравнении с прежними временами, но блудный хозяин любил и считал родными всех. Суровая Мари, так и заправлявшая прислугой после смерти Жозины и убийства Маранов, торжественно подала горящую свечу, а девочка лет пяти — перевязанный алой лентой пучок полыни и вереска, Робер не сразу сообразил, что должен его поджечь. Он это делал впервые, отец и братья не сделают никогда…

Сухие травы вспыхнули сразу, Повелитель Молний швырнул огненный букет в пасть камина, выпил из дедова кубка прошлогоднего вина и едва ли не выскочил вон. За спиной лязгнул засов — теперь отсюда никто не выйдет до рассвета. В Темную ночь женщины держатся вместе, оберегая детей от закатных тварей, девушки гадают и просят у осени женихов, мужчины пьют, и все прячутся от нечисти за окуренным травами железом. Знали бы обитатели Старой Эпинэ, что их герцог вез эту самую нечисть в седле, а после несся черными горами вместе с Осенней охотой!

Год назад, всего лишь год, он выезжал из Сакаци, и к нему напросилась заплаканная Вицушка. Оборотень, крылатая огненная тварь, заступившая дорогу другой твари, что потом объявилась в Олларии… Как же они с Дракко мчались, уходя от гибели, догоняя убегающую луну, но человеку и полумориску недолго скакать вместе с древними демонами. От Золотой ночки остались лишь клеймо на плече жеребца и две памяти — память ужаса и память полета.

— Иоганн, — спросил Робер, заходя к Мевену, — ты видел закатных тварей?

— Только Алву и Валме… А у вас тут, оказывается, полынь жгут.

— А у вас?

— Рубашки гладят и пироги пекут. Завтра будут сватов засылать… Нет, как же все-таки хорошо без браслета!..

— Совсем не жалеешь?

— О Леони? Я ее и видел-то раз пять. Отцу надоело ходить в Приддах, и он решил перепрыгнуть через канаву. Я был согласен: лучше жениться, чем загреметь в Багерлее, а все к тому шло. Не стань я женихом девицы Дорак, Манрик нас бы за наш лён проглотил и облизнулся.

— За лён? — не понял Робер.

— Больше не за что. Мы никуда никогда не лезли, да и Вальтер, к слову сказать, тоже. Старый спрут дураком не был и жить хотел… Я давеча сказал это Валме, наш умник ответил, что дураками были другие и их глупости хватило на всех. Ты так и будешь торчать в дверях? Хозяин…

— Спасибо, напомнил. — Темная ночь? А вот кошки с две! Золотая она. — Сегодня в Эпинэ положено запереться и до утра пить, но не мне… шарахаться от закатных тварей. Карой звал к себе на праздник, едешь?

— Почему нет? — Иоганн потянулся за плащом. — Постой… Ты сказал «едешь», куда?

— Они решили встать в старом замке. Это близко.

…Алаты уже зажгли костры, и двор покинутой при маршале Рене крепости не просто ожил — стал похож на сакацкий. Ровесники часто бывают похожи, хотя Марикьярский холм не шел ни в какое сравнение с алатскими горами.

— Скрипки нет, — пожаловался вместо приветствия Балинт. — Золотая ночка без скрипки — что девчонка без волос. И что б было прихватить? Место много не заняло бы, не бочонок.

— Думали не о праздниках, а о мародерах, вот и не взяли. — Эпинэ принял из рук витязя чарку, хлебнул и едва не задохнулся. — От… куда… э… кхе-кхе… то?

— Тут сделали, — хмыкнул алат, — на скорую руку. Хорошо хоть перец отыскали. Лучше бы позлей, только разве у вас найдешь!

Что с ним сталось бы, окажись перец правильным, Эпинэ предпочел не думать. Небо гасло, над черными, все еще могучими башнями вставала огромная луна. Трещали костры, упоительно пахло жарящееся мясо: праздник оставался праздником и без музыки, и без девушек в монистах и рябиновых бусах.

— Хорошее место, — Карой, запрокинув голову, тоже глядел на черные, игриво прихватившие луну зубцы, — зря бросили… Зачем?

А в самом деле, с чего Рене Эпинэ, Белый Мориск, покоритель Паоны, променял родовой замок на башенки из светлого камня и урготские флюгера? Счастья новый дом Иноходцам не принес, какое уж тут счастье, когда из всех потомков Рене уцелел лишь сын младшего сына.

— Я сюда вернусь, — внезапно решил Робер. — Это будет мой дом, мой и Марианны, а мертвецы… Пусть остаются вместе с дедом.

— Живи! — Карой обнажил саблю, будто перед боем. — Ты сказал, тебя услышали!

— И пусть слышат.

Робер хватил еще алатского пойла, и в этот раз оно не показалось таким жгучим, только багровое небо пропороли ветвистые золотые рога да пахнуло горящей полынью. Закат. Молния. Осень…

Конский бег и птичий лёт.

Осень…

Лист кровавый, черный лед.

Осень…

К четверым один идет — Осень…

2

К полудню Ульрих-Бертольд был вынужден отпустить своих «непофоротливых уток», освобождая место собирающимся у подножья холма молочникам и сыроварам. Очень серьезные люди наполняли молоком ведра и устанавливали их на особые черные поддоны, которые закреплялись в разукрашенных лентами и цветами тележках. Еще более серьезные судьи после строгой проверки привязывали к ведру особый бубенчик, удостоверяя готовность участника к гонке. Победителем становился самый быстрый среди аккуратных и самый аккуратный среди быстрых. Награда — пегая телка в серебряном венке — была выставлена на всеобщее обозрение в дальнем конце поля.