– Готова идти? Мы из комитета.

– Мм… Я не знаю. Я себя нехорошо чувствую. Наверное, мне лучше вернуться домой.

– Ерунда! Пошли – мы опаздываем.

Мы подхватили ее с обеих сторон и потащили в машину Клиффа (специальная, с открытым верхом).

– Где будет вечеринка? – нервно спросила Габриэлла.

– Не будь так любопытна. Это же вечеринка-сюрприз.

Так оно и было на самом деле.

Клифф доставил нас к Мадам О'Тул прежде, чем она смогла задать еще вопросы. Габриэлла выглядела озадаченной, но ее желание сопротивляться уже прошло. Когда мы вошли внутрь, я сказала Мадам О'Тул:

– У вас есть семнадцать минут.

Мадам осмотрела ее, как гончар оглядывает груду влажной глины.

– Два часа – вот то, в чем я нуждаюсь.

– Двадцать минут, – уступила я. – Вы можете сделать это?

По телефону я ей сказала, что она должна будет буквально сотворить Клеопатру – полностью, с нуля, с почтового индекса.

Она поджала губы и снова осмотрела нашу овечку:

– Посмотрим. Подойди ко мне, дитя.

Габриэлла выглядела ошеломленной:

– Но, Морин…

– Тише, – сказала я твердо. – В точности выполняй все, что скажет тебе Мадам.

Мадам увела ее. Пока мы ждали, Клифф позвонил к себе и в общежитие старшекурсников и расшевелил еще пятерых мужчин и две парочки. Прошло почти тридцать минут, прежде чем они появились вновь, – и я чуть не упала в обморок.

Мадам попусту тратила здесь свое время – она была рождена для двора короля Людовика.

И Габриэлла – также.

Сначала я подумала, что на ней нет никакой косметики. Потом я увидела, что она есть, но нанесена так умело, что вы бы подумали, что она с ней родилась. Ее глаза стали в восемь раз больше, чем были полчаса назад, и походили на озера, полные затаенной печали, – как у женщины, которая повидала в жизни многое. Ее волосы все еще торчали назад, но Мадам это подправила: то, что раньше было неопрятным пучком волос, теперь стало чем-то вроде шиньона – слова вроде «пучок» или «узел» теперь к ним никак не подходили. Ее скулы тоже стали выше. И Мадам сделала кое-что с ее платьем – оно стало более облегающим и даже более декольтированным. Букет примостился высоко на плече Габриэллы, и цвет ее кожи плавно переходил в цвет его лепестков.

Вместо бус она теперь носила единственную нитку жемчуга, покоящуюся именно там, где жемчуг любит отдыхать. Это, должно быть, было личной собственностью Мадам. Жемчужины выглядели натуральными.

Клифф, как рыба, начал хватать ртом воздух, так что мне пришлось потыкать его в ребра и напомнить, чтобы он ни к чему не вздумал прикасаться.

Габриэлла робко улыбнулась:

– Я нормально выгляжу?

Я сказала:

– Сестра, Коновер пристрелит Пауэрса[86], чтобы заполучить твой контракт. Мадам, вы великолепны! Пойдемте, ребята. Мы опаздываем.

Невозможно разговаривать, когда Клифф ведет машину, и это было хорошо. Мы добрались до дома в восемь двадцать. Наш квартал был забит машинами, а наш дом стоял весь в разноцветных огнях. Мелкий был на страже, он тут же нырнул внутрь дома.

Клифф взял наши пальто, я подтолкнула Габриэллу и сказала:

– Заходи.

Когда она появилась в гостиной, мальчики из «Downbeat» врубились, и все хором запели:

А затем я почти пожалела об этом, поскольку бедный ребенок уткнулся в ладошки и зарыдал.

И я – следом за ней. Все принялись смеяться, говорить, кричать, и «Downbeat Combo» врубили танцевальную мелодию, не слишком хорошую, но надежную, и я поняла, что вечеринка удалась. Мама и я незаметно утащили Гэбби наверх, я подкрасилась, а мама слегка встряхнула Гэбби и сказала ей, чтобы та прекращала реветь. Гэбби остановилась, и мама проделала прекрасную работу, исправив весь нанесенный слезами ущерб. Я не узнала собственную мамину тушь, впрочем я все время узнаю что-то новое о маме.

Итак, мы возвратились вниз. Объявился Клифф со странным мужчиной и сказал:

– Mademoiselle Lamont, permettez-moi de vous presenter M'sieur Jean Allard[87].

Это было намного больше его словарного запаса по-французски, насколько мне было известно.

Жан Оллард был студентом по обмену, его привел один из парней. Он был смугл и строен, и он закрепил себя за Гэбби – его английский язык страдал пробелами, а здесь была женщина, которая говорила на его языке… ну и, конечно же, ручная работа Мадам О'Тул. У него обнаружились конкуренты: большинство свободных кавалеров, казалось, хотели быть рядом с Гэбби нового образца.

Я облегченно вздохнула и ускользнула на кухню, внезапно почувствовав, что я пропустила обед – сущее бедствие для одного из моих метаболизмов. Там был папочка в переднике: он дал мне ножку индейки. Я съела ее и несколько других пустячков, которые не помещались на блюдо.

После чего я возвратилась и танцевала с Клиффом и некоторыми из кавалеров, которых оттеснили от Гэбби. Когда оркестр взял десятиминутный тайм-аут, оказалось, что Джонни Оллард умеет играть на фортепиано, они с Гэбби пели французские песенки того сорта, что кажутся шаловливыми, но, вероятно, совершенно невинными. Потом мы все спели «Alouette»[88] быстрее, чем я могла.

Гэбби обрела репутацию женщины мира. Я услышала, как один экс-бойскаут спросил:

– Вы действительно видели «Фоли-Бержер»?[89]

Гэбби выглядела озадаченной и ответила:

– Почему нет?

Он сказал:

– Ну и дела! – в то время как его брови теснили его скальп.

Наконец мы вынесли именинный торт, и все снова пели «С днем рождения», и маме пришлось во второй раз восстанавливать Гэбби лицо. Но к этому времени Гэбби, возможно, его вымыла, и это не имело значения.

Профессор Ламонт прибыл в тот момент, когда мы прикончили мороженое и торт, – это было папочкиных рук дело. Он поговорил с Жаном Оллардом по-французски, потом я услышала, как Жан на школьном английском попросил у него разрешения позвонить его дочери. Доктор Ламонт согласился – таким же неестественным способом.