узел. Вместе с мыслью онемели чувства, происходящее обволакивало её, ничего не раздражая. Да и саму себя Федька теряла, переставая временами сознавать своё существование в пространстве.

— Кафтан бы снять, загорится, — посоветовал кто-то в толпе.

Отозвался щуплый торопливый малый, который никак не успевал применить себя к делу: дёргал без нужды туго затянутое лыко или хватал Руду за плечи, когда тот не думал сопротивляться:

— Чёрт с ним, с рваньём, — сказал малый весело. — Лохмотья дрянь, и в кабаке не возьмут, на полчарки не хватит.

— Сукно доброе, — возразила смирная пожилая женщина.

— Твоё что ли? — насмешливо заметил кто-то в толпе.

Подыскали подходящую слегу — толстую длинную жердь. Слегу вставили между ног, Руда безучастно позволял себя перекладывать. Руки завели ему назад над головой, так что дерево, а его между тем продвигали, упёрлось в запястья, и мужики стали налегать, чтобы продёрнуть дальше. Но то ли Руда — полуживой, покалеченный — изворачивался, то ли они мешали друг другу, но всё не могли сладить, попасть слегой между рук, зря надсаживались, сбивая в кровь стянутые вместе запястья. Вознеслась брань, крики, мужики злобно пыхтели, придавив Руду; забегая с разных сторон, тяжело топал Варлам, ронял матерные слова и едва находил, где подсунуться, чтобы пнуть сапогом. А когда изловчился — в самый клубок саданул носком, попал по твёрдому — отчётливый сухой стук и всхлип.

Мужики поднимались. Руда обмяк, дерево продёрнули, как хотели, насквозь: между связанными ногами, вдоль спины и через руки. Варлам мог пинать куда пришлось: в живот, в голову, в пах. Руда лежал боком, растянутый на слеге, и при каждом ударе вздрагивал, что дохлая скотина. В голове у него помутилось, беспомощный, в обмороке от боли, от слабости, от потери крови, он протяжно стонал, мало что уже сознавая.

Подняли слегу, приняв её за далеко выступающие концы, Руда провернулся брюхом к земле и провис.

— О нет, нет! — бессмысленно прошептала Федька.

В страстной муке ощущала она раненное плечо Руды, нестерпимо вывернутое. Руда сипел, роняя вперемежку со стонами обрывки проклятий и богохульств; длинная жердь упруго подрагивала, и каждый толчок пронизывал его мукой.

Против пылающего тёмно-красным огнём сруба очертания мужиков и растянутое между ними тело наполнилось тенью, тень истончалась жаром, слега терялась, обозначенная исчезающей чертой, — казалось, Руда завис без опоры. Усилие чужой воли оторвало его от земли, покачиваясь, воздымался он всё выше и выше, пока не поднялся над головами, и здесь исчерпано было усилие, он парил, отторгнутый от земли.

Однако стали Руду опускать — не смогли вздеть на жар — высоко, видишь. Изъеденные огнём головни брёвен светились насквозь, но не рассыпались, стояли стеной по-прежнему, в щелях проглядывало раскалённое нутро. Помешкав, мужики отпрянули вместе с Рудой, опалённые и сами. Они уложили слегу на плечи и пошли в обход, забирая подальше от жара.

Толпа жадно сдвинулась, поволокла, и Федька пошла вместе со всеми, спотыкаясь. Её остервенело пихали, пробиваясь вперёд, её теснили, Федька уступала, не взглянув, пока не оказалась позади сомкнутых спин. Шебуршение, перепалки, ещё пытался кто-то переместиться, но вот напряжённая любострастным волнением толпа замерла, и наступило молчание.

Все поднимались на цыпочки, вытягивали шеи, пару человек сорвались бежать, а иные из бегавших возвращались обратно.

Что-то впереди происходило, доносились стоны Руды.

Два парня с пыхтением тащили бочку. Катить не получалось, несли на руках и возле Федьки бросили стоймя. Вскарабкались на бочку сразу трое, задранные подбородки, лица их озарил свет, полез ещё один, и другие сюда же лезли, жались, цепляясь за стоявших.

Там, впереди, с Рудой что-то делали, там было напряжённое молчание, а здесь не могли угомониться, шипели друг на друга. Потом целой гроздью с бочки сверзились, рухнули с шумом, криком, грохотом. Раздался смех. На задах толпы оглядывались и, предоставляя шалунам копошиться в темноте, снова обращались туда, где происходило главное.

Резаный вопль.

И после короткого промежутка снова — звериный вопль.

Руду положили на угли. Вибрирующий, неимоверно протяжный рёв, не прекращаясь, отзывался в Федьке лихорадкой. Кровавый сгусток пламени лизнул под одеждой, покатился и на бедре сгорел. Новый огонь припал на спину, пламя занялось меж лопаток, Федька передёрнулась и сбросила с себя сгусток жара, но огонь сыпался на неё искрами, вызывая жгучий зуд, лохмотьями шелушилась горячая кожа, разламываясь, ошмётки проскальзывали глубже под рубаху и пекли, куда попадали.

Содрогаясь всем своим существом, Федька сцепила зубы, чтобы не закричать. Порывами накатывались вопли Руды.

В чаду, охваченная пожаром, величайшим напряжением воли, она сохраняла в себе остатки сознания и вопреки пожиравшему её наваждению ясно видела: если не устоит, утратит над собой власть, то пропадёт — сгорит вовсе, дотла. Жар перехватывал дыхание.

— Стойте! — пыталась Федька вскричать, никто не оглянулся. Она корчилась и звериным стоном ревела в голос один с Рудой — никто не слышал. — Стойте! — прохрипела она чудовищным усилием — в спины. И прорвала пелену немоты: — Остановитесь же! Довольно!

Факелом вспыхнула Федька, и только слепые не видели.

Они не видели. Но крик, искажённое Федькино лицо понуждали людей оборачиваться, когда рванулась она к Руде, все раздались.

— Снимите его с огня! — бесновалась Федька.

Руда лежал боком, распятый на дереве. Может быть, его сняли с огня ещё до того, как Федька начала кричать, — жгли его поначалу на испытание, для острастки. Он стонал, прожжённые тряпки на животе дымились. Опустившись на колени, голыми руками Федька принялась обрывать тлеющие лоскутья, то, что осталось от кафтана; щека под щетиной у него покраснела и припухла, и рот он не закрывал, испуская скрежещущие звуки.

Федька тушила разбойника, и пламя на ней спадало, бледнело и растворялось, обращаясь горячей водой. Одежда вся уцелела, прожжённых дыр, как у Руды, не явилось, но под рубашкой, когда полотно касалось тела, Федька чувствовала ожоги.

— Не знаю мальчишки, — прошептал Руда, выдавливая по слову. — Не поджигал. Христом богом молю...

— Это не тот! — сказала Федька. — Не уверен, что это тот. Мог обознаться. В темноте. Разобраться надо. Давайте его в съезжую.

— Не тот? — переспросил Варлам в угрожающем возбуждении. — Не тот, стало быть, — повторил он, словно бы сдерживая себя; казалось, нащупал он некое важное обстоятельство и только исключительная приверженность к истине заставляет его теперь медлить, выверяя свои умозаключения, прежде чем окончательно высказаться.

Федька оглядывалась и держалась настороже, она испытывала подозрение, что стоит оставить Руду без защиты, как они его растерзают.